Зулейха открывает глаза. Гузель Яхина

тянет лошадь за уздцы, но та встряхивает гривой, отфыркивается – не хочет идти.

      – Ждать надо, пока не накормит, – тихо говорит женщина в санях.

      Вожжи лежат у нее на коленях.

      – Ждут мужа домой, – жестко отвечает Игнатов. – А нам – ехать.

      Спрыгивает на землю. Достает из кармана шинели припасенные для своего коня хлебные корки, пересыпанные камешками крупной серой соли, сует упрямой лошади. Та шлепает черными блестящими губами – ест. То-то же, смотри у меня… Он гладит длинную, поросшую жесткими серыми волосами морду.

      – Ласка – она и лошадь берет, – подъехавшая Настасья широко улыбается, собирая в ямочки полукружия щек.

      Игнатов тянет за уздечку: давай, милая. Лошадь дожевывает последнюю корку и строптиво опускает голову к земле: не пойду.

      – Ее сейчас не сдвинешь, – подает голос молчаливый Славутский и задумчиво трет длинную нитку шрама на лице. – Пока не накормит – не пойдет.

      – Не пойдет, значит… – Игнатов тянет сильнее, затем резко дергает уздечку.

      Лошадь жалобно ржет, показывая кривые желтые зубы, бьет копытом. Жеребенок торопливо сосет вымя, кося на Игнатова темными сливами глаз. Игнатов размахивается и наотмашь бьет кобылу ладонью по крупу: пшла! Та ржет громче, мотает головой, стоит. Еще раз по крупу: пшла, говорю! пшла, лешего за ногу! Стоящие рядом кони волнуются, подают настороженные голоса, встают на дыбы.

      – Не пойдет, – упрямо повторяет Славутский. – Хоть до смерти забей. Тут такое дело – мать…

      Вот заладил, офицерская морда. Десять лет как в Красную армию переметнулся, а образ мыслей все еще не наш, не советский.

      – Придется уступить кобыле, а, товарищ Игнатов? – Настасья поднимает бровь, оглаживает шею своего коня, успокаивая.

      Игнатов хватает жеребенка сзади за круп и тянет, пытаясь оторвать от вымени. Тот дрыгает ногами, как саранча, и проскакивает у лошади под брюхом – на другую сторону. Игнатов валится спиной в сугроб – жеребенок продолжает есть. Настасья заливисто хохочет, ложась грудью на лохматую холку своего коняги. Славутский смущенно отворачивается.

      Игнатов, чертыхаясь, поднимается на ноги, отряхивает снег со шлема, с шинели, с шаровар. Взмахивает рукой ушедшим вперед саням:

      – Сто-о-ой!

      И вот уже конные скачут вдогонку голове отряда: сто-о-ой! До команды – отдыха-а-ай!

      Игнатов снимает буденовку, вытирает раскрасневшееся лицо, зыркает на Зулейху сердито.

      – Даже кобылы у вас – сплошная контрреволюция!

      Караван отдыхает, дожидаясь, пока полуторамесячный жеребенок напьется материнского молока.

      Когда на поля упал густо-синий вечер, до Казани еще оставалось полдня ходу. Пришлось заночевать в соседнем кантоне.

      Местный председатель сельсовета Денисов – коренастый мужик с крепкой походкой опытного моряка – принял их тепло, даже радушно.

      – Гостиницу вам организую – по высшему разряду. «Астория»! Да что там, бери выше – «Англетер»! –