В Ясной Поляне у графа Льва Николаевича Толстого. Николай Брешко-Брешковский

p>

      Мы переглянулись с Измайловым и – это не фраза – буквально замерли оба…

      Распахнулись низенькие двери. Трое босых ребятишек шмыгнули мимо и затопотали вниз по лесенке.

      А на пороге стоял Лев Николаевич в шелковой шапочке, старом летнем пальто и высоких сапогах.

      Он поздоровался и спросил:

      – Кто вы такие и чем занимаетесь?

      Странный в чьих-нибудь других устах, вопрос этот вышел у него так мягко, славно, располагающе…

      Мы назвали себя, сказали, что пишем рассказы, повести, работаем в газетах…

      Толстой повторил:

      – Рассказы, повести… все это для меня кажется теперь таким далеким, таким далеким!..

      Я не выдержал:

      – И это вы говорите, Лев Николаевич, вы, написавший такие бессмертные, громадной художественности романы, как «Война и мир» и «Анна Каренина»?!

      Толстой улыбнулся тихо и чуть заметно, чарующей улыбкой.

      – Я этим вещам не придаю серьезного значения; их и теперь уже начинают забывать, а лет через пятьдесят и совсем забудут…

      Конечно, хотелось возражать и возражать… Конечно, Толстой-художник переживет многие десятки поколений. В глухих городишках Лигурийского побережья я встречал итальянцев, зачитывавшихся «Анной Карениной».

      Но слова великого писателя звучали такой верой, такой незыблемой искренностью, что протестовать не хватало духу…

      Лев Николаевич кивнул на дверь, за которой скрылись босые дети:

      – Это гораздо нужней и полезней, чем художество…

      Под словом «это» разумелась деятельность последних десятилетий резко порвавшего с искусством Льва Николаевича. Его богословско-нравственные книги и беседы.

      Толстой сидел сбоку небольшого письменного стола. Все в этой комнате было небольшое, уютное, интимное. И этажерка с книгами, и столик между двумя креслами с крохотной лампочкой. Только громадный клеенчатый диван с прямой спинкой и прямыми подлокотниками напоминал простор и ширь былых дворянских усадеб.

      Этот диван пришлый в Ясной Поляне.

      И у него своя история…

      Я смотрел на Льва Николаевича, как говорится, во все глаза… Ни один из бесчисленных портретов не передает его таким, какой он на самом деле.

      Повсюду – суровое, иногда прямо жестокое выражение. Ничего подобного! Какая-то мягкая, чарующая кротость, разумная кротость во всем его облике. Кротость человека, написавшего «о непротивлении злу». Нет даже и призрака дряхлой старости. Ясные, зоркие серые глаза пытливо, нащупывающе смотрят под пучками характерных толстовских бровей, Лев Николаевич не велик ростом, но впечатление крупной фигуры. Руки красивые, белые, даже бледные; молодые без морщин и неизбежных желтых пятен старости. От физического труда не загрубели ничуть.

      Коснулись текущих событий. К Думе Толстой относится отрицательно.

      – Плохая Дума… Я не понимаю этого… Собрали людей с бору да с сосенки, посадили их в одно место и сказали: «Думайте!» Разве можно думать по заказу?.. К тому же большинство не знает народа, не любит его, не желает знать его истинных нужд… Нет, нам не ко двору парламентаризм. Не в духе он русского народа! Нам нужно что-то другое, что именно, я не знаю, но только не парламентаризм. Пример Европы показал, что и там он не нужен… Далек я от того, чтоб защищать и правящий класс. Он виноват, ужасно, бесконечно виноват, во всем, что теперь делается в России. Да, разложение полное… Какое всеобщее одичание, как притупились и выродились во что-то зверское, чудовищное азбучные нравственные понятия! Вчера вот пришли ко мне двое безработных: жалкие, голодные, оборванные. Денег просят: