Кондуит и Швамбрания. Лев Кассиль

панталыку.

      В коридоре гимназии было холодно от волнения.

      Потом была перекличка. Стол, накрытый зеленым сукном. Диктант: «Купи поросенка за грошш, да посади его в рожж, так будет он хорошш!»

      Сердце стучало на весь класс. В дверь класса глядели мамы. Мамы волновались, беспокойно вглядывались в склонившиеся над партами лица: поставят в слове «рожь» мягкий знак или нет?

      Я поставил. Но зато от волнения забыл поставить мягкий знак в собственной фамилии.

      Потом была письменная по арифметике и устные экзамены.

      На экзамене по русскому языку я делал разбор предложения: подлежащее, сказуемое и всякое такое. Подошел священник, протянул мне какую-то книгу на церковнославянском языке. Учитель русского языка, кудрявый, русый и бородатый, неуверенно сказал:

      – Батюшка! А ведь это им не требуется, кажется?.. Вообще иных вероисповеданий…

      И он почему-то очень смутился, как будто сказал что-то нехорошее. Я тоже покраснел.

      – Тем паче необходимо, – строго сказал батюшка. – Вот возьми и прочти. Прочти.

      Я прочел и перевел какую-то страницу.

      Через несколько дней уже было известно, что меня приняли в гимназию.

Забрили! Оболванили!

      Лето мы провели на даче в деревне Подлесное, Хвалынского уезда, куда в сосновые и липовые леса увез я казавшееся мне чрезвычайно почетным звание гимназиста. Это звание я гордо нес на вершины хвалынских меловых гор, в ущелья Теремшаня и густые малинники, куда мы тихонько забирались.

      В то время Россия, Европа, мир начинали войну. Мы ехали из Хвалынска на пароходе. На пароход сажали мобилизованных. На пристанях мальчишки-газетчики кричали:

      – Последние телеграммы! Три тысячи пленных! Наши трофеи!

      На пристанях бились у пароходных сходен плачущие, растрепанные женщины – старухи и молодки: они провожали мобилизованных отцов, мужей, братьев, сыновей. Отходные свистки заглушали плач, причитания, нестройное «ура», разнобой оркестра. Пароход разворачивал большую вспененную дугу по воде и давал прощальные гудки. Долго-долго. Короткий перерыв – и опять тревожно… протяжно…

      В рубке первого класса звенели в такт машине хрустальные висюльки на люстре. Гремело пианино. Пахло Волгой, ухой и духами. Смеялись дамы.

      В окно салона был виден уплывавший крутой берег. По берегу вверх от пристани тянулись тяжело и сиротливо деревенские таратайки… Проводили…

      В нашей каюте пахло по-солдатски от моего новенького ранца. Через день начинались занятия в гимназии. Дома меня уже ждал форменный костюм. Начиналась гимназическая пора. Прощай, двор и уличные друзья! Я чувствовал себя почти мобилизованным. Дома меня остригли наголо, «оболванили», как сказал отец.

      – Совсем зольдат, – говорил портной Виркель, примеряя на мне готовую форму.

Пуговицы

      То были торжественные дни всеобщего признания моего величия и длинных брюк навыпуск.

      Мальчишки кричали мне на улице: «Сизяк!» Сизяками дразнили гимназистов. Я был горд, что меня теперь тоже можно так дразнить.

      Солнце