Особое выражение лица. Вера Колочкова

за этим занятием соседка по лестничной площадке, потом еще и отцу нажаловалась. Правда, он маме о Дилином преступном поползновении ничего не сказал. Просто отдал письмо, и все. Хотя Диля и подозревала, что делать ему этого вовсе не хотелось.

      Мама всегда сначала плакала над конвертом, прежде чем распечатать его. Потом уходила с ним в комнату, закрывала за собой дверь. И будто выключалась из жизни на несколько дней – ходила по дому сомнамбулой, обед не варила, отцовых рубашек не стирала, к Диле с воспитанием не приставала. Они с отцом даже успевали привыкнуть к этой временной беспризорности. А потом наступал святой день – мама садилась ответное письмо писать. Со слезами, длинными вздохами, долгим стоянием у окна и трагическим переплетением рук на животе, будто у нее там что-то болело сильно. Хотя Диля с папой совершенно точно знали – ничего у нее там не болело. У них в этот день своя задача была – чтоб не сплоховать и маме под руку ни с одной домашней проблемой не подлезть. Надо было вести себя тихо и просто ждать завтрашнего дня, когда поутру сбросит мамина рука конверт с ответным письмом в щель голубого почтового ящика, что висит справа от дверей большого продовольственного магазина на улице Колхозной. И все. Казалось бы, просто. И тем не менее Диля не удерживалась, каждый раз ее тянуло с отцом на эту тему поговорить.

      – Пап… Почему мама письму не радуется? Ей что, плохое что-то пишут, да?

      – Нет. Плохого ей там не пишут. Это же от подруги письмо – чего там может быть плохого?

      – Тогда почему она плачет?

      Когда Диля была маленькой, он всегда одинаково отвечал на этот вопрос – у мамы голова болит. А потом, когда Диля подросла, начинал размазывать свои объяснения, как масло по горячему хлебу. Вроде и намазал щедро – а масла уже нет, и непонятно, что ешь, то ли хлеб с маслом, то ли просто жирный мокрый мякиш…

      – Понимаешь ли, доченька. Мама у нас очень хорошая, просто ей жить здесь трудно.

      – Почему? Мы же с тобой живем!

      – Ну да. Мы здесь родились. Нам легко. А у мамы душа там осталась, на родине. Там все другое – и люди другие, и еда, и воздух. Плохо ей здесь, понимаешь?

      – А зачем поехала, если плохо? Надо было там и оставаться!

      – Она не могла, доченька.

      – Она полюбила тебя, да? Как лягушка Ивана-царевича?

      – Ну, будем считать, что так. Как лягушка.

      – А ты?

      – И я полюбил.

      – А почему ее дедушка с бабушкой не полюбили? Что она им сделала?

      Папа вздыхал, каменел твердым усталым лицом, торопливо совал ей под нос тарелку с ужином.

      – Пап, ну почему? Они не хотели, чтобы мама твоей женой была, да? Не понравилась она им?

      – Да при чем здесь не понравилась… Тут другое, дочка.

      – Какое – другое?

      – Ну, как бы тебе объяснить… Мы по-настоящему с мамой пожениться не можем, понимаешь? Так, как хотят бабушка с дедушкой.

      – Так вы, что ли, совсем не женатые? Вообще? – таращила она на