Раубриттер I. Prudentia. Константин Соловьев

добрая половина их шаек, бросив резать глотки купцам на ярмарках, устремилась к Арбории, вершить свой подвиг во имя христианской веры!

      Гримберт делал вид, что разглядывает пестрые рыцарские штандарты, его взгляд рассеянно скользил меж единорогов, драконов, грифонов и прочих геральдических тварей, чья биологическая нелепость иногда выглядела столь вопиющей, что ему казалось, будто он рассматривает могильник биологической лаборатории, полный неудачных образцов генетического скрещивания. Гарпии, грифоны, летучие мыши… Все не то. Сегодня ему нужен был лишь один, хорошо знакомый ему герб.

      И он нашел его – поодаль, у самого края ристалищной площадки.

      Ничем не примечательный штандарт, теряющийся на общем фоне и даже, пожалуй, невзрачный. Полукруглый щит, разделенный на две равные половины, в правой части которого был изображен ключ со сложной бородкой, а в левой – черная птица с расправленным крылом. Гримберт улыбнулся.

      За устроенным им на ристалище спектаклем наблюдало по меньшей мере двадцать тысяч глаз, но предназначался он лишь для одного зрителя. Особенного зрителя, у которого – Гримберт чертовски на это надеялся – было лучшее место.

      Чтобы не выдать своего интереса к этому штандарту, он поспешно отвел взгляд и почти тотчас поморщился.

      Самые удобные места у турнирной площадки заняло баронское воинство, но там, где заканчивались вымпела и знамена, бурлила настоящая каша, в которой уже невозможно было рассмотреть ливрей и гербов. Несмотря на то что бой кончился несколько минут назад, а победитель и побежденный замерли в неподвижности, над ней плыл злой птичий клекот возбужденной толпы, все еще распаленной поединком.

      Пехота. Если франкские рыцари были костьми войны, на которых держалась вся императорская машина армии, пехота служила ее мясом – жестким горьким мясом, опаленным тысячами войн, но так и не сгоревшим. Здесь царил еще больший хаос, чем среди благородных зрителей. Кое-где мелькали кирасы баронских дружин, но и те почти тонули в ворочающемся человеческом месиве.

      Гримберт знал, что эти люди еще не скоро успокоятся. Как охотничьи псы накануне травли, они чувствовали кровь, которая еще не успела пролиться, и потому были возбуждены сверх обычного.

      Сейчас этот грязный сброд ругается, отсчитывая друг другу проигранные в споре монеты, богохульствует, пьет и распевает похабные песни, не подозревая, что уже завтра кого-то из них насадят на лангобардские копья, кому-то проломят голову шестопером, а кого-то бросят подыхать на поле боя с распоротым осколками животом. И если вчерашние дружки еще вспомнят про него, то только для того, чтоб стянуть с него, еще хрипящего, сапоги.

      Но это будет завтра, а пока они горланят и ругаются, деля еще не завоеванную добычу и рыча друг на друга. Злобная и заряженная колючей энергией биологическая масса, слишком примитивная, чтоб быть разумной, слишком агрессивная, чтобы эволюционировать. Слишком…

      Гримберт не ощущал по отношению к ней ничего, кроме брезгливости, и лишь вкус недавней победы приглушал