Мой желанный враг. Лена Сокол

лицо – новый человек, – хмурится доктор. Мне почему-то кажется, что там, под маской, он пытается мне улыбнуться. – На воссоздание облика и восстановление уйдет несколько месяцев, но у вас сильный, молодой организм, думаю, вы справитесь.

      – Спасибо, – благодарит за меня дядя Саша.

      Он жмет ему руку.

      Мое сердце бьется как сумасшедшее, виски давит скрипучей болью, горло саднит, но я упрямо жду, когда медик покинет помещение.

      – Все хорошо, Поля, скоро я заберу тебя домой, – шепчет Александр Федорович, когда хлопает дверь.

      У меня нет никакого дома, о чем он?

      – Куда? – спрашиваю я.

      – К себе, Поля, к себе. Никто не должен знать, что ты жива.

      – Никто не знает?

      – Нет. – Он мотает головой.

      Я пытаюсь приподняться, но резкая боль укладывает меня обратно. Все правильно: если бы кто-то знал, что я выжила, то за мной давно бы пришли.

      – Где мой ребенок? – задаю самый главный вопрос.

      Но дядя Саша меня будто не слышит.

      – Я ехал следом, увидел, как машина рухнула с обрыва. Затаился за деревьями, там была такая суматоха, потом взрыв. Я хотел бежать, но вдруг мне показалось, что что-то шевелится внизу, на уступе. Осторожно спустился и обнаружил тебя. Тебе очень повезло, Поля, что ты зацепилась одеждой за камни.

      – Где Ярослав?

      Александр Федорович вздыхает.

      – Он у него. Марк никого к нему не подпускает. Сказал мне: «Не лезь, старик, не в свое дело, если хочешь жить». Потому я и не повез тебя в больницу, Поля. Я и в морге договорился, я им заплатил. Он не должен знать, что ты жива, иначе сама знаешь… – Мужчина виновато отвел взгляд. – Полина умерла, и пусть это так и остается. Вчера он скорбел на ваших похоронах, сегодня уже переехал в ваш дом.

      – В наш дом? – Я почти ничего больше не вижу от слез. – А разве наследовать его должны не вы и Ярослав? Разве не вам должны были отдать ребенка?

      – Таким, как Загорский, закон не писан. Да что я тебе объясняю? Явись я туда с любым намерением, и некому было бы тебя выхаживать, Полечка.

      Я молчу, пытаясь переварить услышанное. Меня больше нет, я мертва. Истерзана. Но беспокоят меня больше не те шрамы, что на лице, а те, что на сердце. Единственное, что не дает мне умереть окончательно, это мысли о моем ребенке. Я должна встать на ноги, прийти и забрать его.

      – Мы со всем справимся, Полечка, мы что-нибудь придумаем, – причитает дядя Саша. – Ты только держись…

      – Молокоотсос, – обрываю его я, открывая опухшие веки.

      – Что? – не понимает мужчина.

      – Раздобудь мне молокоотсос. Срочно. Я сама буду кормить своего сына.

      – Поль, ты что такое говоришь? – затрясся он. – У тебя сложнейшие операции были, а сколько еще предстоит. Ты не в состоянии, у тебя уже нет никакого молока, ты его уже потеряла, не нужно себя истязать! Пожалуйста! Ты не должна думать сейчас об этом…

      – Принеси мне его, – твердо говорю я.

      Когда умирает тот, кого ты знаешь, остаются воспоминания: голос, запах, ваши разговоры, его любимые занятия.

      Когда