Симфония убийства. Игорь Лысов

сопрано. Это ее спасало от колкостей в спину, так умело вставляемых в театральной жизни.

      – Чё делаем? Работу работаем, товарищи солдаты? – пошутил Силов, чтобы как-то органично влиться в коллектив, который совсем и не нуждался ни в каком вливании. – Кофе не угостите?

      – У нас только растворимый, Виктор Викторович, – покраснела веснушчатая Ира и стала совсем похожа на какой-то персонаж из отечественных мультфильмов. Силов даже вспомнил: «Антошка, пойдем копать картошку».

      – Чай пей, маэстро, – из своего угла у окна буркнул старый заведующий бутафорским цехом.

      – Ну, давайте чай…

      Силов прошел к начальнику клея и папье-маше Прокофьеву. Никакой он, конечно, не Прокофьев, а Василенко Петр Прокопьевич, который много лет ходил просто Прокопьевичем, но несколько лет назад с легкой руки молодого тенора, пришедшего в театр, был назван Прокофьевым. Тенор не думал острить – его музыкальный слух распознал «Прокопьич» как «Прокофьев», так и повелось. Всем понравилось, даже самому Василенко. Прокофьев был легендарной личностью – он работал в муздраме еще тогда, когда она была деревянной. Сгорела лет пятьдесят назад – выстроили новый театр, и Прокофьев, пожалуй единственный, кто работал и в этом, и в том театрах.

      – Ну-ка, проверь, вам не угодишь ведь, – старик протянул мушкет Силову. – Ирка, закрой уши!

      – Что проверить? – Силов прицелился в какой-то манекен.

      – Стрельни давай!

      Силов нажал на огромный курок стартового пистолета, который был мастерски спрятан в тело мушкета – грохнуло-бабахнуло так, что Виктор даже присел от испуга. Прокофьев довольно улыбался.

      – Пойдет? – самодовольно спросил мастер.

      – Пойдет, конечно. Но ты хочешь, чтобы в музыке стреляло? Или в паузе?

      – Мое дело, чтоб стреляло, а там пусть худрук разбирается…

      Ира объявила о чае, Силову захотелось курить.

      – Ты где куришь? – спросил он у Прокофьева.

      – Я не курю, но пойдем, отведу тебя в бункер – там можно, только тихо.

      – Я курить хочу, а не орать…

      Прокофьев подхватил свой костыль, пошел к выходу, предварительно сняв связку ключей с гвоздя на стене. Гвоздь был вбит в плакат орущего буржуя времен Первой мировой войны, прямо в рот. Когда ключи висели на гвозде, было смешно.

      Прокофьев шел медленно, старость брала свое, она забрала у мастера почти все, кроме разума и рук. Этим он и ценился на весь город. Его знали все, кто имел хоть какое-то отношение к работе руками. От бумажных оригами до регулировки кулачков распредвала отечественных автомобильных двигателей.

      Среди бетонных стен бункера стояли два кресла от канувшего в Лету спектакля и уличная урна – кто додумался ее сюда притаранить, неизвестно. Силов молча курил, Прокофьев молча стоял. Узловатые пальцы держались на полукруге клюки – руки старчески вибрировали на костыле, все остальное тело застыло в покое. Лицо старика было еще не восковое, а коричневое, изрезанное