Звезда на одну роль. Татьяна Степанова

липы – точно старая гвардия у древних ворот – темные, безмолвные, безучастные и к этому сумраку, и к тишине, и к безлюдью. Зимний ветер – бездомный бродяга, словно Соловей-разбойник свистит, сбивает с голых ветвей смерзшиеся комки снега.

      На улице – ни души. Вон только собака бежит через дорогу – худющая, костлявая дворняга, рыжая и страшная. Торопится что есть мочи, подскакивает на трех лапах, поджимая искалеченную, затравленно оглядывается по сторонам. Боль и злоба в собачьих глазах, голод и тоска. Скалит дворняга зубы на синего металлического, дурно пахнущего бензином пришельца и скрывается в темном переулке.

      И снова пуста улица, и только свистит ветер. И мерцает в ночи багровый огонек – то ли фонарь, то ли сломавшийся светофор на перекрестке.

      Пассажир «Порше» взглянул на часы, нетерпеливо сказал водителю:

      – Ну же, мы опаздываем. Нас ждут через двадцать минут.

      Водитель смотрит на него искоса.

      – Обычно я не нарушаю законов в чужих городах и не имею дела с полицией, это не в моих правилах, но раз мы опаздываем… – Он мягко трогает машину с места и едет на красный свет.

      «Порше» словно влипает в асфальт стремительной мощной тенью.

      – Я не намерен сегодня опаздывать, – ворчит пассажир. – Я вообще не намерен опаздывать. У меня тоже свои правила, не забывай. – Он вздыхает и смотрит в зеркальце. Он – плотный, лысоватый мужчина средних лет, с усталым обрюзгшим лицом. Одет в отличное пальто от дорогого европейского портного, под коричневым в золотистую крапинку кашемировым шарфом виднеется воротничок белоснежной сорочки. – Я не намерен опаздывать. Туда, куда мы едем, опаздывать не принято. И вообще, это только здесь у нас, в родных пенатах, у отеческих гробов, опоздание – вещь, вполне совместимая с порядочностью. Ее тут искупают простые извинения. Но там, там, друг мой, где я провел почти четверть века, никто никуда давно уже не опаздывает. Это повсеместно дурной тон. Европа давно уже живет по своему собственному времени.

      – Прошу прощения, шеф. – Водитель чуть усмехнулся, он был тоже средних лет, горбоносый и смуглый и говорил с каким-то странным акцентом. Так говорят на родном языке те русские, которые родились за границей – где-нибудь в третьем, а то и в четвертом колене эмиграции. – Простите, я всегда забываю, что вы жили в Париже.

      – А ты в Сиднее. Знаю, помню. Но все равно не надо язвить, мой друг. Я не забываю, что мы – осколки одной старой, некогда разбитой вазы. Твои дворянские предки – беглецы от всех революций, мое голодное военное детство, твой австралийский колледж – это ведь был полупрофессиональный ринг в Алис-Спрингс, – видишь, я ничего не забываю, и мой побег в семьдесят первом, сразу же после нашей выставки «Москва – Париж».

      Я ведь боялся пули тогда, смертельно боялся. И там, в аэропорту Ле Бурже, когда очертя голову перепрыгнул через таможенный барьер, и потом все эти долгие годы моего невозвращенчества . Все это время, когда я ходил по улицам, сидел в кафе, работал у себя в мастерской, я всегда боялся пули. Отсюда, со своей родины. И я привык быть пунктуальным, ибо дорожил каждой минутой той моей сумасшедшей жизни. И даже когда я стал богат и знаменит, когда успокоился наконец, я не изменил этой своей привычке… И вот, стоило мне только попасть в качестве гостя в эту мою такую родную и такую скудно любимую мной страну, как я снова возвращаюсь к… Нет, здесь, впрочем, кое-что тоже изменилось, пока мы не гуляли под этими липами на этом московском бульваре. И… в общем, туда, куда мы едем, не опаздывают .

      – Сейчас будем на месте, я карту смотрел, и швейцар в «Национале» мне дорогу рассказал. – Водитель свернул в один из узких, плохо освещенных переулков, притормозив у таблички на угловом доме. – Ага, это уже недалеко.

      Его пассажир потрогал рукой, обтянутой желтой кожаной перчаткой, ледяное стекло машины и прочел название улицы на табличке.

      – Холодный переулок. Да. Очень символичное название. О, он даже эту мелочь учел. Он знает, где поселиться. Он вообще многое знает.

      – Ну да, – снова усмехнулся шофер. – Он главное знает – сколько содрать за все это. Это просто чудовищная сумма.

      – Ах, оставь, пожалуйста. – Лысоватый пассажир поморщился… – Это стоит любых денег, как мне рассказывали. Это стоит всего. Это – пища избранных. Пир богов, а боги не торгуются. Это сама Жизнь во всей ее красоте, правде и жестокости. Я ведь только ради этого и прилетел сюда, мой друг. А выставка, симпозиум и все эти встречи со здешними, ах! Ради одного этого я здесь. Нигде в мире такого не увидишь. По крайней мере в наши дни. Но здесь…

      – Это здесь. Приехали. – Водитель затормозил у заново отреставрированного двухэтажного особняка с высокими французскими окнами и каменным крыльцом.

      Окна были темны, фасад тих. Казалось, что дом необитаем, покинут людьми давным-давно. Но это только казалось…

      Приехавшие на «Порше» вышли из машины. Водитель быстро взбежал на крыльцо и позвонил.

      Ветер ворвался в переулок, завыл, словно свора гончих, захлопал железом на старых крышах, взвихрил снег, швыряя его в слепые черные окна.

      Дверь бесшумно открылась.