Гроза в Безначалье. Генри Лайон Олди

осмелился сделать – позаботиться, чтобы уродливые шрамы не обезобразили его кожу. И с тех пор мне всегда казалось: подкладка панциря изнутри покрыта запекшейся кровью и клочьями плоти. Это было не так, но избавиться от наважденья я не мог.

      А мальчишка улыбался. Понимающе и чуть-чуть насмешливо, с тем самым затаенным превосходством, память о котором заставляет богов просыпаться по ночам с криком. Ибо нам трудно совершать безрассудства, гораздо труднее, чем седым мальчикам, даже если их зовут «надеждой врагов сына Индры»; и только у Матали, да еще у бывалых сказителей, хватает дыхания без запинки произнести эту чудовищную фразу.

      Именно в тот день Карна-Подкидыш стал Карной-Секачом; а я повесил на стену панцирь, некогда добытый вместе с амритой, напитком бессмертия, при пахтаньи океана.

      Ах да, еще серьги… он отдал мне и серьги, вырвав их с мясом из мочек ушей – что, собственно, и делало его Карной, то есть Ушастиком! Он отдал мне все, без сожалений или колебаний, и теперь лишь тусклый блеск панцирной чешуи и драгоценных серег остался от того мальчишки и того дня.

      Обитель Тридцати Трех пела хвалу удачливому Индре, а у меня перед глазами стояла прощальная улыбка Секача.

      Как стоит она по сей день, всякий раз, когда я захожу в этот мавзолей славы и позора.

      Я, Индра-Громовержец.

      Индра-Червь.

      Не стой я здесь, я почувствовал бы попытку нападения гораздо раньше.

      Игра света на ребристых чешуйках превратилась в пламя конца света, в пожирающий миры огонь, и я ощутил: еще мгновение, и его жар выжжет мне мозг.

      Дотла.

      Только безумец мог решиться на такое.

      Самое страшное, о чем можно помыслить: бой с безумцем.

      С незнакомым безумцем.

2

      …словно рассвет Пралаи, Судного Дня, рванулся ко мне, огненной пастью стремительно прорастая из пекторали доспеха. Тщетно: я уже не видел слепящей вспышки, вовремя покинув привычное тело, привычные стены, Обитель Тридцати Трех, вырвавшись из «здесь» и «сейчас» в то неназываемое Безначалье, где только и могут всерьез сражаться боги.

      Такие, как я.

      Или как тот, кто обрушил на меня подлый удар.

      Пламя ворвалось туда следом за мной. На мгновение кровавый высверк взбаламутил безмятежные воды Предвечного Океана – но косматые тучи уже собрались над оскверненной гладью, и огонь ударил в огонь. Закутавшись в грозу, я воздел над головой громовую ваджру[5], знаменитое оружие из костей великого подвижника; рев взбесившейся бури, грохот, мечущий искры смерч – и чужое пламя корчится, гаснет, безвозвратно уходит в небытие… или в сознание, которое его исторгло.

      Ты уверен в этом, Владыка?

      Нет. Я в этом не уверен.

      Возможен ли неуверенный Громовержец?!

      Невозможен.

      Но – есть.

      – Кто осмелился поднять руку на меня, Индру, Владыку Богов, Миродержца Востока?!

      Голос мой трубным рыком раскатился над водами Прародины; но трубы эти показались

5

Ваджра – досл. «молния», плоский кастет сложной формы, чаще четырех – или шестиугольной, которым сражались врукопашную или запускали в противника. Громовая ваджра – традиционное оружие Индры, и огненный перун олицетворяет именно она, а не стрела или копье, как стало привычно в гораздо более позднее время.