Король, дама, валет. Владимир Набоков

с утренним кофе?»

      «Господин служит?» – поинтересовался старичок, кивнув в сторону Франца.

      «Да», – поспешно сказал Франц.

      «Пятьдесят пять за все», – сказал старичок.

      «Это дорого», – сказала Марта.

      «Это недорого», – сказал старичок.

      «Это чрезвычайно дорого», – сказала Марта.

      Старичок улыбнулся.

      «Ну что ж», – вздохнула Марта и повернулась к двери.

      Франц почувствовал, что комната вот-вот сейчас навсегда уплывет. Он помял шляпу, стараясь поймать взгляд Марты.

      «Пятьдесят пять», – задумчиво повторил старичок.

      «Пятьдесят», – сказала Марта.

      Старичок открыл рот и снова плотно закрыл его.

      «Хорошо, – сказал он наконец, – но только, чтобы тушить не позже одиннадцати».

      «Конечно, – вмешался Франц, – конечно… Я это вполне понимаю…»

      «Вы когда хотите въехать?» – спросил старичок.

      «Сегодня, сейчас, – сказал Франц. – Вот только привезу чемодан из гостиницы».

      «Маленький задаток?» – предложил старичок с тонкой улыбочкой.

      Улыбалась как будто и вся комната. Она была уже не чужая. Когда Франц опять вышел на улицу, у него в сознании осталась от нее неостывшая впадина, которую она выдавила в ворохе мелких впечатлений. Марта, прощаясь с ним на углу, увидела благодарный блеск за его круглыми стеклами. И потом, направляясь в фотографический магазин отдать дюжины две еще не прозревших тирольских снимков, она с законным торжеством вспоминала разговор.

      Заморосило. Ловя влажность, широко распахнулись двери цветочных магазинов. Морось перешла в сильный дождь. Марте стало смутно и беспокойно – оттого что нельзя было найти таксомотор, оттого что капли норовили попасть под зонтик, смывая пудру с носа, оттого что и вчерашний день, и сегодняшний были какие-то новые, нелепые, и в них смутно проступали еще непонятные, но значительные очертания. И как будто тот темноватый раствор, в котором будут плавать и проясняться горы Тироля, – этот дождь, эта тонкая дождевая сырость проявляла в ее душе лоснистые образы. Снова промокший, веселый, синеглазый господин, случайнейший знакомый мужа, под таким же дождем торопливо говорил ей о волнении, о бессонницах, и прошагал мимо, и исчез за углом памяти. Снова в ее бидермайеровской гостиной тот дурак художник, томный хлыщ с грязными ногтями, присосался к ее голой шее, и она не сразу оторвала его. И снова, – и этот образ был недавний, – иностранный делец с замечательной синеватой сединой вдоль пробора шептал, играя ее рукой, что она, конечно, придет к нему в номер, и она улыбалась и смутно жалела, что он иностранец. Вместе с ними, с этими людьми, быстро-быстро холодноватыми ладонями прикасавшимися к ней, она пришла домой, дернула плечом и легко отбросила их, как отбросила в угол раскрытый мокрый зонтик.

      «Я – дура, – сказала она, – в чем дело? О чем мне тревожиться? Это случится рано или поздно. Иначе не может быть…»

      Все стало как-то сразу легко, ясно, отчетливо. Она с удовольствием выругала Фриду за то, что пес наследил на ковре; она съела кучу мелких сандвичей