Немецкая мечта. Ольга Шпакович

прищуром. Значит, Лиля предупредила её…

      I

      – Пора! – говорит кто-то из родителей, и мы – отец, мать и я – выходим, нагруженные чемоданами и сумками. Я оборачиваюсь, чтобы бросить прощальный взгляд на нашу квартиру, где я родился, прожил восемнадцать лет и уже не вернусь сюда никогда! Эта двухкомнатная хрущёвка давно стала слишком тесной для меня, и я покидаю её без сожаления, напротив, с радостью и торжеством. Махонькие комнаты, мебель советского образца – типовая, безликая, некрасивая, на полу – ковровые дорожки, потёртые в нескольких местах, прихожая, в которой не повернуться… Нищета и убожество. Дверь в прежнюю жизнь захлопывается, как будто со стуком захлопывается крышка гроба, в котором похоронено прошлое, ключ со скрежетом поворачивается в замке, чтобы запереть это прошлое уже навсегда… И – вперёд, навстречу новой жизни!

      Наше такси подъезжает к аэропорту Шереметьево-2, тормозит у входа… Пока отец расплачивается с водителем, я первым вылезаю из машины. Какая гнусь вокруг – серое осеннее небо, низко плывущие рваные облака, противный мелко накрапывающий дождик… Всё кругом серое: тучи, мокрый асфальт, бетонные стены аэропорта… Промозгло. Неуютно. Гадко. Оглядываюсь. Переполненные урны, мусор вокруг. Холодный ветер лениво гонит обрывки газет, клочки упаковочной бумаги, фантики, пустые пачки из-под дешёвых сигарет «Космос». А это что? Чёрт! Крыса! Поспешно семенит, волоча по мокрому асфальту тонкий хвост… Она-то откуда тут?.. Такие же серые, как крыса, также деловито снуют туда-сюда со своим скарбом граждане бывшего Советского Союза, в стареньких, ещё в застой купленных пальто и потёртых плащах, серые, словно присыпанные пылью.

      – Куда ж ты прёшь, бля?! – ну вот, везде родная русская речь.

      Хотя нет, не везде. Прошла группа иностранцев. Их сразу можно отличить от наших, затюканных и озлобленных россиян – рожи холёные, беспечные, пуховики добротные и яркие, не чета входящим в моду китайским ширпотребным балахонам. До меня доносятся обрывки фраз. Немецкий. Значит, вместе до Германии. Я уже довольно сносно знаю этот язык – мать постаралась. Почти год усиленных занятий под её руководством. Она у меня – профессиональная переводчица, в совершенстве владеющая немецким, а также английским и, чуть хуже, итальянским. А ещё мамаша увлекается изучением испанского и французского. Скоро и на этих языках заговорит, как на родных. Талант. Полиглот. В этом плане я – в неё. Мне тоже языки хорошо даются… Вот улетим – и эта, пока ещё чужеродная немецкая речь, будет окружать меня повсюду, станет родной.

      Мать вылезает из такси, попадает сапогом в лужу. Следом выбирается отец. Длинный, нескладный, в дурацком сером пальто с протёртыми локтями. Зато он у нас – профессор. В свои сорок пять – доктор физико-математических наук. Имеет кучу всяких научных работ, от статей в разных журналах – до монографий. Он специализируется на физике плазмы. Не очень понимаю, что это такое, но на западе за это хорошо платят. В том, чем занимается отец, там нуждаются. Там это востребовано, пользуется уважением и хорошо оплачивается. Именно благодаря этому длинному, неуклюжему человеку в смешном куцем пальто, который сейчас, близоруко прищуриваясь в своих очках в толстой роговой оправе, осматривается, пока мать уже за что-то пилит его, мы и сматываемся отсюда, из этой страны, где не нужен ни отец, ни его физика плазмы, ни вся наука вообще. Впрочем, в нашей семье он тоже большим авторитетом не пользуется, ни у меня, ни у матери. Мать у меня красивая – яркая брюнетка с чуть раскосыми карими глазами и длинными, до пояса, волосами. Фигуристая, хотя и начала полнеть, когда ей за сорок перевалило. Но ещё держится. Может произвести впечатление. Кстати, и в Германию мы едем только благодаря ей. Это она сумела «пристроить» отца. Если бы не мать, с таким главой семейства, как мой папаша, мы бы с голоду померли. Одна наука в голове, практического ума никакого…

      Чего она ворчит? А, ну конечно, уставился на здание аэропорта, как баран на новые ворота, а багаж кто будет доставать? Водитель такси вызывается помочь. Открывает багажник, легко подхватывает наши чемоданы, как будто они ничего не весят, лениво сносит их на тротуар и плюхает прямо в лужу.

      – Эдуард, Марк, берите чемоданы, идём, – суетится мать, поднимая спортивную сумку. Эдуард – это мой отец, Марк – это я, собственной персоной.

      Марк Эдуардович Могилевский, или Могила – как меня называют приятели. Мне 18 лет. Я почти такой же высокий, как отец, только более ловкий и складный – сказываются занятия спортом. Да и внешне на него похож – почти белые, волнистые волосы, голубые глаза, тонкий нос, острый подбородок. От матери – губы бантиком, совсем не мужские губы, миндалевидный разрез глаз, чёрные широкие брови и роскошные ресницы, на зависть девчонкам. Отец некрасив – мать красива, а я – похож на отца, но красив – в мать. Впрочем, внешность – это последнее, что волнует меня.

      Отец неловко подхватывает два чемодана.

      – Идём, сын.

      – Погодите, щас, покурю, – демонстративно достаю пачку «Marlboro», закуриваю. Знаю, что родителям до сих пор неприятно то, что я курю. Ничего, пусть привыкают. Отец раздражённо машет рукой, отгоняя сигаретный дым, отворачивается. Мать зло прищуривается. Хочет что-то гадкое сказать.

      – Вот