Трое вне игры. Рекс Стаут

олагаемого клиента – господина Германа Луэнта, жителя Нью-Йорка и Парижа. Что касается меня, то, сидя с блокнотом и ручкой наготове, я сохранял нейтралитет, так как вечером – это была пятница – собирался пойти на свидание, а окажись дело срочным и согласись мы за него взяться – прощай, выходной!

      Вулф, как всегда, когда его о чем-нибудь упрашивали, пребывал в смятении. Он терпеть не мог работать, но любил есть и пить, а его обширное хозяйство в старом особняке из бурого песчаника на Западной Тридцать пятой улице, включая орхидеи в оранжерее на крыше, требовало непомерных финансовых затрат. Единственным источником средств к существованию служил доход частного детектива, и как раз сейчас на краю его стола лежала пачка купюр. Положивший ее туда Герман Луэнт утверждал, что это тысяча долларов.

      – Откуда у вас такое право? – спросил ненавидящий работу и все еще пребывающий в смятении Вулф.

      Мистер Луэнт был человеком миниатюрным. Щуплый, низенький, с маленькими ручками и ножками, с тощим лицом, на котором виднелся сжатый в точечку совершенно безгубый рот, он, очевидно, уже вступил в тот возраст, когда начинают сморщиваться и усыхать. Однако на слабака он не походил. Заглянув в его проворные маленькие серые глазки, вы понимали, что этому человеку были известны ответы на многие и многие вопросы и что даже по поводу тех, ответы на которые он не знал, он мог высказать весьма разумные догадки.

      Он все еще злился на Вулфа, хотя старался этого не показывать.

      – Я решил обратиться к вам, – начал Луэнт, – поскольку мое дело требует очень деликатного подхода, и лишь сочетание достоинств таких двух мастеров, как вы и мистер Гудвин, позволит в нем разобраться. Поэтому я готов терпеть ваши грубости. Необходимое мне расследование абсолютно законно, ибо состояние, о котором идет речь, было нажито моим отцом. Он владел медными рудниками. Моя мать умерла, когда я еще лежал в колыбели, поэтому некому было научить меня, как следует себя вести. Никто и никогда не пытался этого делать, а теперь, видимо, учиться уже поздно. Несколько месяцев назад я содержал трех любовниц: в Париже, Тулузе и Риме, и одна из них попыталась меня отравить.

      Я внимательно оглядел его и решил отныне не верить ни единому его слову. Просто не та у него была комплекция.

      – Теперь я немного остепенился, – продолжал он, – годы берут свое, но в молодости славился ветреностью. Отец этого не одобрял и в конце концов отказался видеться со мной, не давая, правда, умереть с голоду. Он был достаточно щедр. Отойдя в мир иной двадцать лет назад – мне тогда стукнуло тридцать шесть, – он завещал все свое состояние моей сестре Берил с просьбой не оставлять без внимания мои нужды. Она следовала его воле в точности, пока год назад не скончалась сама. В тот момент я был за границей, где живу бо́льшую часть времени, но, конечно же, прилетел на ее похороны.

      Он пожал плечами, как француз, во всяком случае не как американец.

      – Из миллионов, унаследованных Берил от нашего отца, она не оставила мне ничего. Ни цента, ни су. Она завещала их своему мужу Теодору Хаку с просьбой не забывать о моих нуждах, записанной точь-в-точь как в завещании отца. В отличие от меня, сестра всегда его слушалась. Я предложил Хаку, что было бы куда проще перевести сразу часть состояния – скажем, миллион или хотя бы пятьсот тысяч – на меня, но он ответил, что придерживается иного мнения. Он заявил, что считает своим долгом неукоснительно следовать последней воле Берил, и согласился выплачивать мне ту же сумму, какую на протяжении предшествующих двух лет выплачивала она, то есть тысячу долларов в месяц. И тут я не сделал того, что мне надлежало сделать в создавшейся ситуации…

      Он умолк, ожидая вопроса, и Вулф послушно его задал:

      – Что же вам надлежало сделать?

      – Убить его. Он сидел в кресле-каталке – у Хака больные ноги, и он не может ходить, – сидел в доме моего отца как хозяин и говорил, что будет высылать мне тысячу долларов в месяц из отцовского состояния. Это было приглашением к убийству. Ведь убей я его со всеми необходимыми предосторожностями, и, согласно завещанию сестры, мне был бы обеспечен пожизненный годовой доход в сорок тысяч долларов. Признаться, подобная мысль посетила меня, но, увы, я совершенно не гожусь ни для каких рискованных предприятий, и пусть я так и не научился себя вести, мой инстинкт самосохранения необычайно развит. – Он пошевелил маленькой ручкой. – Именно он, инстинкт самосохранения, и привел меня к вам. Если по какой-либо причине Теодор Хак, эта тварь в кресле-каталке, перестанет принимать во внимание мои нужды, я умру с голоду. Я не способен зарабатывать на жизнь. Потому-то, получив в Париже предупреждение о грозящей опасности, я немедленно купил билет на самолет и примчался в Нью-Йорк. Мой зять радушно принял меня в доме моего отца. Чертовски благородно с его стороны! И я тут уже почти две недели, и я в совершеннейшем тупике. Дело в том, что в доме постоянно находятся три женщины… – Внезапно он умолк, нацелил на меня маленькие серые глазки, затем перевел их на Вулфа и произнес: – Это конфиденциально.

      – Как и все, что обсуждается в стенах моего кабинета, – кивнул Вулф. – Смелее, сэр.

      – Что ж, хорошо. – Луэнт сморщил крошечный ротик, отчего тот сделался еще