Кинжал в постели. Галина Романова

надписью он пометил каждого, кто приближался к нему ближе чем на метр. Был зол, нелюдим, немногословен. Заработал кличку Удав за пристальный немигающий взгляд и силу рук, сдавивших однажды горло одному зэку так, что того еле высвободили. Заработал ко всему прочему хронический бронхит и чуть не срезал себе болгаркой два пальца на левой руке. Едва спасли конечность в лазарете.

      Так он жил после подъема.

      После отбоя к нему приходили его близкие. Тихими безмолвными тенями они окружали его, призывали к терпению, шептали всякие ласковые слова, которые он так боялся забыть. Каждую ночь он ждал с ними свидания. Каждое утро с болью просыпался.

      И к этому привык, как к грубой тюремной робе и баланде, которую приучился жрать с аппетитом.

      Он ко всему привык. И, наверное, смог бы дожить здесь остаток своих дней. Но его вдруг досрочно освободили.

      – Зачем?! – вытаращился он на командира отряда. – Я разве писал прошение?!

      – Кто-то есть у тебя на воле, кто за тебя очень переживает, ну и похлопотал.

      – Чего же ждал так долго? – скривился он тогда. – Семь лет прошло! Осталось сидеть пару лет каких-то.

      – Сам спросишь! – рявкнул командир отряда и провел ребром ладони по кадыку. – Мне все ваши дела вот где! Я вашим дерьмом настолько сыт, что…

      Потом он с наслаждением выругался и отправил его вон.

      А он следующие три недели – срок до освобождения – ломал голову, кому это он понадобился на воле. У него же никого не осталось там. Никого! Он один! И вдруг кто-то хлопочет!

      Хлопотун его не встретил. Он долго вертел головой направо и налево, думал, увидит приближающуюся машину. Никого! И пошел налево. Там в километре от зоны была автобусная остановка на развилке трех дорог.

      В его спортивной сумке, прекрасно сохранившейся за эти семь лет, у него была смена белья, три пары носков и пять тысяч наличности. Была еще справка об освобождении и связка ключей от его квартиры, гаража и машины. Но он мало верил, что квартира сохранилась. Наверняка какие-нибудь ушлые риелторы прибрали ее к рукам. Не жалко квартиры, это всего лишь стены, пустые и бездушные, там бродит печаль. Жалко вещей Маши и Семена. Их скорее всего не оставили, выбросили. Он бы так не сделал. Он бы все отдал в монастырь, к примеру. Или в детский дом какой-нибудь. У Семена было много детских игрушек, их сменили игровые приставки, потом навороченная акустика, оргтехника, это когда он повзрослел. И все это было цело. Маша ничего не выбрасывала.

      «Мало ли, – отмахивалась она от него, когда он нацеливался на мешок с плюшевыми медведями, собаками и зайцами. – Внуки будут! Им пригодится!»

      Внуков не будет. У него никогда не будет внуков. Потому что теперь у него нет сына и нет жены. И он бы раздал все их вещи нуждающимся. Красиво упаковал и раздал.

      Но ведь наверняка все давно на свалке…

      – Сережа!!! – ахнул Матвей Ильич, столкнувшись с ним у подъезда. – Вернулся, сынок!!! Хорошо, молодец!

      Он растерялся. Встал у подъездной двери навытяжку, как перед конвойным. Глянул на соседа исподлобья.

      Почему ветеран войны, уважаемый человек, на груди которого бывало тесно наградам, когда он их надевал к празднику, вдруг называет его сынком?! Почему искренне радуется его возвращению?! Он разве забыл, что его сосед – Боголюбов Серега – отсидел за убийство семь лет?! Почему он протягивает руку урке?!

      – Рад, искренне рад, что ты вернулся, – проговорил Матвей Ильич, потряхивая его руку. – Сколько же ты?.. Гм-мм…

      – Семь лет, Матвей Ильич, – глухим, привычным для зоны голосом ответил Сережа. Задрал голову к своим окнам на пятом этаже. – Кто там сейчас, Матвей Ильич?

      Сосед проследил за его взглядом, изумленно моргнул раз-другой, прищурился подслеповато.

      – Как кто? Никого!

      – Что, квартира моя цела?

      Не знал, верить ему или погодить пока. Может, теперешние жильцы на работе, может, в отъезде.

      – Квартира твоя цела, Сережа. Еще как цела. Мы тут всем миром ее стерегли, – похвастался Матвей Ильич. – Моя бабка цветы поливала Машины. Ухаживала за ними. И квартиру прибирала. Не часто, конечно. Здоровье уже не то, но сохранили все точь-в-точь, как при Маше и Семене было. Может, что не так? Ты уж извини, ежели мы…

      – Все в порядке, Ильич, – отозвался Сережа, выпустил стариковскую руку и шагнул в подъезд.

      Господи, как все здесь узнаваемо! Как все привычно! Ящики для почты в два ряда. Лифт с горящей кнопкой, значит, торчит где-нибудь наверху. Выщербленная плитка на первом этаже. Прохладно, что приятно при августовской жаре. Пахнет хорошо.

      Он не стал дожидаться лифта, он никогда его не ждал. Пошел наверх пешком. Долго стоял у своей двери, красивой, тяжелой металлической. Поставил почти сразу, как они въехали. Считал, что такая дверь способна защитить его родных от беды. А беда – она сквозь любые двери и стены пройдет. Она в любую щель просочится. Ключи звенели, когда он подносил их к замочной скважине. Потому что руки тряслись.

      Он распахнул дверь, и дыхание перехватило.

      Сейчас,