Молитва из сточной канавы. Гарет Ханрахан

-то из них осядет здесь и сольется с извечным, непреложным Гвердоном.

      Кто-то приедет сюда, не путешествуя, а спасаясь. Вот ты стоишь сейчас зримым свидетельством свободы, что сулит Гвердон: свободы веры, свободы от угнетения и ненависти. Впрочем, свобода эта условна, непостоянна, в свое время город отдавал власть и тиранам, и фанатикам, и настоящим чудовищам – а ты в этом участвовал, – однако под своим непомерным весом, весом прошлого и мириад жителей, он опять по новой сползал под покров привычной, уютной коррупции, где все дозволено, коли ты при деньгах.

      Кто-то прибудет сюда завоевывать и покорять. Тех манит богатство. После одной такой распри родился ты, в честь победителя. Случается, что победители остаются здесь, и городская культура – посеянная и взошедшая – потихоньку в себя их впитывает. А бывает, они собираются с остатками сил и идут дальше, а Гвердон вновь прорастает ввысь из щебенки и пепла, вживляя в плоть свою паутину новых шрамов.

      Тебе все это известно, как и много другого, что невозможно высказать вслух. Например, что два сальника сейчас на дежурном обходе, к западу от тебя, и двигаются они с неземной быстротой и изяществом, присущим их роду. Пламя, пляшущее внутри их голов, высвечивает на твоем боку барельеф – камень обессмертил лица покойных судей и государственных мужей, хотя тела их давно сгинули в трупных шахтах. Сальники вертятся туда-сюда, затем поворачивают направо на улицу Сострадания, минуя твои ворота под колокольней.

      Тебе известно и еще об одном патруле – эти пока на подходе, там, сзади.

      А в промежутке между этими стражами в тени к тебе подкрались три вора. Первый выскакивает из темного проулка и карабкается на твою стену. Руки в лоскутах и лохмотьях с нечеловеческой скоростью находят в осыпающемся камне твоей западной стороны выемки для опоры. Вор проносится по низкой крыше и прячется среди статуй с горгульями, когда мимо идет второй патруль сальников. Если даже они поднимут кверху свои мерцающие огненные глаза, то ничего неположенного не углядят.

      Что-то в огне этих сальников вселяет в тебя тревогу, но ты не волен предаваться этому чувству – как и любому другому.

      Молодой упырь добирается до узкой дверки, куда ходят рабочие, когда чистят свинцовую черепицу. Тебе известно – опять неизвестно откуда, – что дверца не заперта, что стражник, кому полагалось ее запереть, был подкуплен и сегодня пренебрег своим долгом. Молодой упырь трогает дверь, и та беззвучно открывается. Его темно-желтые зубы сверкают под луной.

      Назад, на край крыши. Сальников выдает свет – они сейчас далеко, внизу улицы, и вор скидывает конец веревки. Другой грабитель появляется из того же проулка и лезет наверх. Это девушка. Упырь тянет, выбирая веревку, ловит ее за руку и тащит прочь от чужих глаз, пока нет другого обхода. Как только она касается твоих стен, ты понимаешь, что в городе она первый раз – она странница, беглянка. Прежде ее ты не видел, но с прикосновением по тебе пробегает дрожь злости, будто бы ты способен разделить ее чувства.

      Раньше ничего подобного ты не ощущал и теперь призадумался. Ее ненависть не к тебе, но к мужчине, который принудил ее прийти сюда ночью, но ты все равно изумлен этому странному чувству, пока оно гуляет вдоль конька твоей крыши.

      Девушка тебе чем-то знакома. Девушка для чего-то важна.

      Ты слышишь стук ее сердца, ее мелкие, суетливые вдохи, чувствуешь, как кинжал в ножнах надавливает на бедро. Однако что-то в ней кажется незавершенным. Что-то утеряно.

      Они с упыренком исчезают за дверцей, мчат по твоим коридорам, мимо рядов кабинетов, а потом по боковой лестнице вниз, на первый этаж. Внутри побольше охраны, и она из людей – но сторожа разведены по хранилищам на северной стороне, под главной башней. Здесь, в логове бумаг и записей, их нет – двух грабителей так и не заметили, пока они спускались. Вот они подходят к одной из боковых дверей: для писцов и секретарей в рабочие дни. Та дверь под замком – и зарешечена, и засовы задвинуты, но девушка успевает отомкнуть замок, а засовами шерудит упырь. Дверь уже отперта, но они не открывают ее. Девушка прижалась к замочной скважине и наблюдает, ждет, пока сальники не пройдут снова. Ее рука ощупывает горло, как будто в поисках привычного ожерелья, однако шея голая. Девушка гневно щерится, и тебя буравит вспышкой ее злости из-за этого ограбления.

      Ты прекрасно осведомлен об упыре, о его присутствии внутри тебя, но девушка ощущается намного жарче, и тебе передается ее возбужденное нетерпение – она ждет, пока марево от свечей сальников не истает. И боится – ведь сейчас наиболее опасная часть всего дела.

      Она ошибается.

      И снова сальники заворачивают на улицу Сострадания. Тебе хочется успокоить ее – все тихо, их не видать, – но не выходит обрести голос. Не важно: она приоткрывает щелочку, делает жест – и последний из троицы громыхает к тебе из переулка.

      Сейчас, когда он топает по улице в наибыстрейшем темпе, на который способен, тебе ясно, зачем им понадобилось взламывать дверь первого этажа. Третий в их группе – каменный человек. Ты помнишь, когда эта хворь – или проклятие – пустила в городе первые корни. Ты помнишь панику, перепалки о высылках в лагерь, о карантине. Алхимики вовремя