Оля. Елена Глушенко

елого, как лунь, но чрезвычайно шустрого деда, лежавшего на койке возле окна.

      Он с готовностью подчинился, задрав рубаху и оголив тощий зад.

      Протерев ваткой со спиртом место укола и шлепнув по нему, я воткнула иголку.

      Он даже не пискнул. Герой.

      Я ввела лекарство и выдернула шприц, зажав ранку.

      – Все. Держите ватку.

      Дед Игнат перевернулся на спину, даже не подумав прикрыться рубахой.

      Эксгибиционист хренов.

      – Олечка, пощупайте меня. По-моему, у меня температура. И внутри все просто встает дыбом, – поделился со мной дед Игнат. – Как вы думаете, Олечка, это серьезно?

      – Вот через час зав отделением освободится, и я ему все-все про вас расскажу, Игнат Захарович, – сказала я строгим голосом. – Он Вас сразу вылечит. Он Вам такое лекарство назначит, от которого у Вас ничто не только внутри, но и снаружи больше никогда не встанет.

      Поправив на нем одеяло, я спрятала всю его красоту. Дед Игнат довольно засмеялся. Как мало все же надо человеку для счастья – всего лишь чуточку внимания.

      …

      Мне оставалось сделать последнее.

      Я досчитала про себя до десяти, вежливо улыбнулась и толкнула дверь в четвертую палату.

      – Доброе утро, Виктор Петрович! Как Ваши дела? Как спалось? – спросила я, подкатывая систему к кровати слева от двери.

      – Отвратительно, – сварливо отозвался седой мужчина. – Всю ночь промучился – хоть бы кто подошел.

      – Разве? А насколько я знаю, Ирина сделала Вам обезболивающий укол. И потом еще три раза подходила к Вам.

      Он смолчал.

      Его руки были все в синяках от бесконечных уколов и капельниц. Я осторожно прощупывала венку, пытаясь найти подходящее местечко.

      – Что? Уже некуда колоть? – желчно поинтересовался он.

      – Не переживайте, Виктор Петрович. Я справлюсь, – дружелюбно ответила я. – На крайний случай, у Вас еще есть ноги.

      Он зыркнул на меня из-под мохнатых бровей, но ничего не сказал.

      Нет, на локтевом сгибе уже не осталось живого места. Сплошные узлы. Я протерла спиртом венку чуть выше запястья и осторожно ввела иглу. Затем покрутила колесико, настраивая частоту капания.

      – Так нормально? Не давит?

      – Давит, конечно.

      Я покрутила колесико взад-вперед, а потом вернула в исходное положение.

      – А так?

      – Так лучше, – буркнул он.

      Ну кто бы сомневался.

      – Пожалуйста, не шевелите рукой и лежите спокойно. И не волнуйтесь – я про Вас не забуду.

      – Да уж будьте так любезны, – сказал Виктор Петрович.

      Последнее слово, как всегда, осталось за ним.

      Я улыбнулась ему и вышла из палаты. Закрыла дверь, шумно выдохнула и пошла в ординаторскую.

      Да, Виктор Петрович Ордынцев был не сахар. Мне еще не встречался человек с таким мерзопакостным характером. Я работала в третьей хирургии больше года и за это время успела понасмотреться всякого, но с подобным столкнулась впервые.

      Он терроризировал всех с той самой минуты, как поступил к нам в отделение. Ему все было не так: ремонт безобразный, кровати отвратительные, питание ужасное. То ему было холодно, то жарко, то замучили сквозняки. Лечили его плохо, не уделяя ему должного внимания. Санитарки были нерасторопны, врачи неквалифицированны, а у медсестер руки росли не оттуда. Ночами он никому не давал спать, по нескольку раз вызывая к себе персонал.

      Он раздражал меня безмерно. Мне иногда – стыдно признаться – хотелось стукнуть его по голове чем-нибудь тяжелым.

      Но всякий раз я с ужасом отгоняла от себя эти мысли. Я не могла, не должна была испытывать к нему ничего, кроме сочувствия и жалости. Потому что Виктор Петрович был смертельно болен.

      Во время операции вместо язвы двенадцатиперстной кишки обнаружилась раковая опухоль, давшая обширные метастазы. Со дня на день его должны были выписать и отправить домой умирать.

      – Ты чего такая суровая? Опять академик доставал? – спросил меня интерн Сурков.

      Сурков не шутил. Кто-то из наших выяснил, что пенсионер Виктор Петрович Ордынцев действительно был академиком и еще не так давно директором института, занимавшимся исследованиями не то нефти, не то газа.

      – Да ничего особенного, все как обычно, – вяло отмахнулась я.

      Мне было нехорошо. В носу свербило, в горле першило, и голова была как в тумане.

      – А хочешь, я тебя поцелую? Для поддержания тонуса? – с надеждой предложил Сурков.

      – Отстань, Паша. По-моему, я заболеваю.

      – Ты это брось! Нашла время! – встревожился он.

      – Да знаю я. Самой неохота. Но если к вечеру не пройдет, придется отпрашиваться.

      К вечеру не прошло, и, после того как я два раза чихнула в присутствии зава, Сан Саныч послал меня подальше.

      – Значит так,