Трактир «Разбитые надежды». Владимир Свержин

унется. А они ходили, и по три дня ни слуху ни духу. Учил там чему – кто его знает? Сами Леха-Миха о том молчали, сколько ни выспрашивай. Только ссадины и шишки выдавали, что не простые то были прогулки. И вот, на тебе, – попер из строя, как сопливых мальчишек, обманом затесавшихся.

      Старого Бирюка в селении не любили, но побаивались. Да и он не горел желанием с кем-то дружбу водить. Жил себе на отшибе, что ел, что пил – неведомо, у других не просил и сам не потчевал. Никому не ведомо, откуда он явился. Но не в том суть. В селение когда-то всякий откуда-то, да пришел.

      Тот День, похоронивший старый мир, всех согнал с места, вынудил бежать, спасаться, бросить все нажитое, уйти в горы и там сбиться в кучи в ожидании, пока схлынут огромные волны, оставившие после себя размытую, искореженную, неузнаваемую землю.

      А Старый Бирюк пришел не так давно. У прочих и отцы здесь выросли, а этот… Веяло от него, как въевшимся дымом, опасностью. Кряжистый, угрюмый, смотрел, точно гвоздь вдавливал, а уж бился – поселяне о том зареклись и вспоминать.

      Появился он, точно вышел из дождя, соткался из свинцовой тучи, зацепившейся за близкую Гряду, соорудил из жердей и шкур бог весть каких зверюг хижину. Быстро соорудил. Связал наверху длинные шесты, накрыл шкурами, внутри костерок развел, натянул подвесную лежанку – и готово жилье. Чтоб у кого спроситься, перед старостой голову склонить – это ни-ни. Точно не в соседи напросился, а весь мир собой осчастливил. Мужики ему того не простили. Ишь ты! Пришел чужак – никому ни здрасьте, ходит молча, всех чурается, ни ремесла за ним, ни кому подмоги – лишний рот на воду. Сговорились отколотить да изгнать пришлого. Вдесятером навалились. Вернее, хотели навалиться. Собрались, пошли к хижине. За полночь собрались, скрытно. Шли тихо, крадучись! А этот вдруг будто из-под ног вырос, и ну их швырять да тумаков отвешивать. Когда в себя пришли, Старый Бирюк у своего неказистого жилища сидел да похлебывал из жестяной банки какое-то варево. На лице ни злобы, ни усмешки, будто и не разметал по большаку здоровых мужиков. Так, сидел себе, воздухом дышал. А деревенские встали молча и поплелись домой, как побитые шавки. С той поры с чужаком примирились, как с нечастыми уже, хвала Ноллану, зелеными дождями, от которых, если ты в здравом уме, надо что есть духу мчаться в какое-никакое укрытие – иначе вся кожа язвами пойдет.

      Но скоро и для пришлого дело нашлось: обучать малолеток, готовить их к великому дню – Обряду Призыва. Другого такого мастера, поди, не сыщешь. У него любой кол в руках страшнее автомата, если вблизи. Пройдет, где хошь, к камню прильнет – не отличишь, во дворе спрячется – не найдешь. Пусть уж лучше так воду отрабатывает, чем селянам набок скулы воротить.

      Всякий мальчишка ждет Обряда с нетерпением – еще бы: стать настоящим мужчиной, отправиться в Бунк, взять в руки не дреколье, а боевое оружие, стать частью той силы, которая дает безопасность и покой всему предгорью – большая честь! Только хлипкие калеки останутся по домам обузой для родных. Их удел – женские работы: пахать, ткать, ходить за скотиной, а если и на то неспособен – останешься без еды и сдохнешь с голоду, туда и дорога!

      Зато всякий мужчина, уходящий в Бунк – благословение рода. За него и железный инструмент дают, и блестящие плащи от зеленых дождей, лекарства и еду хорошую привозят – награда за выращенных сыновей. Там, если повезет, и ремеслу обучат, после службы в отчий дом вернешься, сможешь полезным общине быть, на хлеб и соль зарабатывать. А с той поры, как начал Бирюк мальцов школить – куда боле прежнего давать стали. Многие после десяти лет обязательной службы насовсем в Бунке остались – тоже польза: своих-то, поди, не забудут. Немало и в станицах осело – надежная защита от свирепой мрази – раздольников и вечно голодных мутантов. А и те, что вернулись, не раз Старому Бирюку спасибо говорили. После его муштры все нипочем.

      И вот теперь вывел учитель Леху-Миху из строя, да и отослал прочь. Едва глянул, только буркнул под нос: «Ночью придете». Как ни ругались, ни хмурили брови побратимы, досадуя и чуть не плача от унижения, ослушаться наставника не посмели. Пришли к хижине за полночь, тихо, как он учил, приблизились: ветка не дрогнула, травинка не шелохнулась. Казалось, и самого легкого вздоха не слышно – ан нет: только шкуру, что вход закрывает, тронули – за спиной голос: «У стены лежат, берите». Оглянулись – прислонены к шесту два полных вещмешка. Подняли – так и есть, камнями набиты. «Что застыли? На спину, и бегом марш!»

      Леха сжал кулаки. Вечно Старый Бирюк каверзу придумает. И чего ради? Завтра уже могли с остальными в Бунк ехать. Там, глядишь, были бы не из последних. Кулаки сжал, а спорить не стал. И побратим его вскинул на спину мешок, хекнул от тяжести и побежал, и Старый Бирюк рядом с ними, с таким же мешком. Не гляди, что виски белые, из молодых с ним ни один не сравнится. Долго бежали, до самой Гряды.

      У подножия, на сыпухе, Бирюк остановился, ткнул пальцем на вершину холма: «Туда забирайтесь». Миха рот было открыл, спросить зачем, да так и захлопнул, перехватив тяжелый взгляд.

      Бирюк, словно так и надо, спиной к ученикам повернулся, в обратный путь нацелился; лишь через плечо кинул: «Воду я вам по ночам сюда приносить стану. К исходу четвертой ночи оно будет».

      Глава 1

      Лешага