Степная дорога. Дарья Иволгина

все остальные. В Степи светло как днем. Каждый камень, каждый куст видны. Столь отчетливы были нынче ночью любые очертания, что поневоле не по себе сделается. Ох, не одобряют сейчас Боги эту маленькую девочку, что пустилась в путь одна-одинешенька, презрев и материнский запрет, и молчаливую угрозу, виданную ею в черных глазах старшего брата: мол, только попробуй ослушаться – шкуру спущу и сжевать заставлю, не погляжу, что сестра…

      Алаха была младшей. Не просто меньшой дочерью своих родителей, вечной заботой матери, непреходящей тревогой тетки-шаманки, а для брата, для Ариха, – то верной отважной подружкой, то досадной помехой, это уж как самому Ариху взбредет в голову. Настроение у брата менялось часто. Алаха уже притерпелась к этому. И все равно – иной раз так обидно делалось, так обидно! Не всегда и слезы удавалось сдержать.

      Да, добро бы просто – меньшенькая, дочка-последыш. Так вот ведь несчастье: Алаха была младшей ВО ВСЕМ РОДУ. Последней. На ней пресекался род. А стало быть, если по другому счету смотреть, с другого бока зайти, то оказывалась она как бы ПЕРВОЙ.

      "У таких, как ты, – особенное предназначение", – втолковывала верткой, живой девчонке шаманка – сестра отца.

      Девочка слушала, хмурила длинные брови-стрелы. И спешила поскорее уйти от пугавших ее разговоров – от нескончаемых взрослых бесед о ее роде, о предназначении, о Пути Света и Пути Мрака, что пролегают по стволу Мирового Древа… Шаманка Чаха, знала об этом много. Племянница виделась ей светлой, чистой, словно бы умытой светом, словно искупанной в лазури Вечно-Синего Неба.

      Но кому захочется в тринадцать лет смирно сидеть на пятках, сложив руки на коленях, эдакой смиренницей, внимая неспешным поучениям тетки! Да еще когда брат снова собирается на охоту, седлает лошадь, сажает на рукавицу любимого кречета, берет два колчана с легкими тонкими стрелами!

      Алаха украдкой поглядывает на брата. Тот очень красив – краше всех на свете! По крайней мере, так считает Алаха. Брови у Ариха длинные, над переносицей сходятся, будто ссорятся. Глаза у Ариха – темные, зоркие, веки тяжелые, а губы – губы нежные, точно у девушки. Но над верхней губой уже вырос темный пушок. Скоро уже будут у брата усы – длинные, тонкие, вислые усы, как у войлочного предка, сшитого Чахой и живущего у входа в шатер.

      Широкие плечи и сильные руки, гордая осанка, а пуще всего неласковый, быстрый взгляд – все это выдает в молодом Арихе охотника и воина, опору племени, его будущее. Уже собираются под его руку такие же молодые удальцы – младшие сыновья наложниц, не нашедшие себе достойного места в родном племени, а то и просто изгои, возмечтавшие о лучшей участи, нежели одинокие, иной раз и разбойные скитания по степи. Век одиночки в Степи недолог. Вот и ищут те, кого злая судьбина почему-либо лишила родных, – к кому бы прибиться. По совету Чахи, всех принимает Арих, называясь Вождем Сирот.

      Слушает теткины поучения Алаха, а сама косит блестящими глазами на брата и чувствует: близко-близко подступают слезы… Вот уж и в носу защипало, и губы запрыгали предательски… Не сдержавшись, крикнула девочка:

      – Возьми меня с собой на охоту, брат!

      Но сегодня не такой день, чтобы можно было просить Ариха о снисхождении. Брат только плечом небрежно повел и отвернулся. Еще и проворчал сквозь зубы пренебрежительно:

      – Толку с тебя на охоте… девчонка!

      Вот тут-то и хлынули из последних сил сдерживаемые слезы. Потоком!

      Вскочила! Руками на тетку замахала, ногами, забыв себя, затопала:

      – За что вы мучаете меня? Зачем ты ко мне пристаешь с этим проклятым "предназначением", Чаха? Я давно уже знаю, что отца моего убили, что племя наше – сброд, а не род, что я – последняя! О, Чаха! За что ты ненавидишь меня? И ты, Арих! Зачем ты смеешься надо мной, брат?

      И закрыла лицо руками – тонкие смуглые пальцы в серебряных перстнях (дочь вождя!), а слезы между ними струятся – как алмазы.

      Злые слезы, нехорошие.

      Арих только буркнул про себя – мол, замуж сестенке пора, чтоб рога пообломала и норов, не девически буйный, поукротила, – да сел на любимую свою лошадку, низкорослую, косматую, и уехал, не оборачиваясь. Хоть бы разочек оглянулся! Хоть бы рукой на прощанье махнул!

      Нет. Не захотел.

      "Девчонка".

      Арих – что. Он – мужчина, молодой вождь. Весь мир принадлежит ему, если только Арих захочет.

      А ей, Алахе, только и остается, что стеречь да умножать хозяйство. И еще рожать и выкармливать детей. А как встанут подросшие сыновья на окрепшие ноги, так и поминай их как звали: уйдут не оглянувшись на мать. Вот как Арих сегодня.

      Глядит на рыдающую девочку Чаха, молчит, только головой тихонько покачивает. Ничего. Подрастет – поймет. Всякая доля и сердцу мила, и перед людьми почтенна, что мужская, что женская. Горька только доля рабская – да это Алахе, милостями Неба, не грозит. Не бывает воина без домашнего очага, не нужна охотнику богатая добыча, если никто не ждет его в шатре. И мертв вождь, когда не растут вокруг него сыновья и дочери, когда не породниться ему с другими вождями. И Боги не захотят глядеть на такого мужчину, который не взял себе жену