Фомка-разбойник (cборник). Виталий Бианки

оливкового цвета живая жемчужина! Цвета свежих ивовых листьев. Без пятнышка, без малейших крапинок.

      Внутри нее теплилась маленькая жизнь – неведомая, таинственная, еще не готовая родиться на свет. Просвечивала и мерцала сквозь тонкую хрупкую оболочку нежно-нежно-розовой теплотой.

      Нет красок, чтобы передать на бумаге или полотне живую прелесть сочетания этих цветов. На картине розовое смешивается с оливковым – получится муть, грязь. Здесь розовое и оливковое составляют одно целое, но чудесным образом не сливаются, существуют сами по себе: розовое – чтобы в свой срок превратиться в крылатое, поющее живое существо; оливковое – чтобы исчезнуть, рассыпаться в прах после его рождения.

      У меня на ладони покоилось соловьиное яичко.

      В моей коллекции уже были соловьиные яйца, но все шоколадного цвета. Только сегодня мне удалось, наконец, найти под кустом в заросли и в и кудрявых ольх гнездо с оливковыми яйцами.

      Их было пять в гнезде. Я взял только одно, чтобы самочка не покинула гнезда и вывела остальных четырех птенцов. А мне достаточно и одного яйца. Осенью я повезу свою коллекцию в город. Горожане редко вспоминают о птицах. Пусть-ка полюбуются на такую красоту.

      Так я думаю, бережно держа на ладони оливковое с розовым яичко.

      Свободной рукой я достаю из стола заостренные с одного конца стеклянные трубочки. Выбираю самую тонкую из них, придвигаю к себе блюдечко, достаю булавку.

      Остается только сделать одну маленькую дырочку в яйце и выдуть его, выпустить его жидкое содержимое на блюдечко. Но тогда исчезнет розовое! Одним соловьем станет меньше.

      Правда, соловьев много вокруг деревни, где я живу. Как наступили долгие дни и теплые белые ночи, воздух наполнился ивовой белой пушицей, – принялись они щелкать круглые сутки.

      Вчера днем ко мне в окно доносился свист соловьев.

      – Когда же они спят-то? – удивленно спросил меня Смирька, восьмилетний соседский парнишка.

      А вечером, когда в одиночестве меня тоска взяла и я уселся на крылечке – покурить, подумать, как-нибудь разобраться в себе, – как они свистели, как щелкали!

      Гляжу, и Смирька ко мне подсаживается: и ему не спится, не знает, куда себя деть.

      Ну, пусть сидит, думаю, он не мешает.

      Сидим, думаем каждый про свое. И соловьи свое поют.

      Вдруг резкий крик дергача резнул слух.

      – Грязь-грязь! Грязь-грязь! – тужится, скрипит сквозь туман дергач на сыром лугу.

      – Сало! Сало! Пек, пек, пек! – легко, бархатисто выводят в кустах соловьи. – Сало!

      – Грязь! Грязь! – орет дергач.

      Так они долго, без устали спорят друг с другом, и мы со Смирькой невольно вслушиваемся.

      Сперва кажется: все соловьи поют одинаково, и им ужасно мешает скрип дергача. Но стоит только немножко вслушаться, и вот дергач – сам по себе и соловьи – сами по себе. Сразу и вместе они, и отдельно. Как розовое и оливковое в яичке.

      Соловьиные песни тоже разные. Один поет совсем близко – в лядинке через дорогу от нас – в сыром лиственном леску. Его голос слаб и высок. Некоторые ноты выходят у него резковато; он даже срывается иногда с голоса: совсем еще молод, видно.

      Голос другого ниже и сильней, песни дольше. Он уверенно берет трудные низкие ноты и не срывается на верхах. Он дальше: под горкой, за банями. А кажется – тут же в лядинке поет. Хороший музыкант.

      Но когда запел третий, – душа всколыхнулась!

      Ничего, что он всех дальше от нас – через поле, в зарослях ив и ольх; каждая нотка его песни слышна отчетливо. Его густой, мощный свист легко покрывает натужный скрип дергача. Какой певец!

      Его клокочущие трели великолепны. И как смело он переходит от томных, за душу берущих низких нот к дерзкой «дешевой дудке»![1]

      Замер на низких и вдруг – фиулит! – вырвал свистом, да с каким росчерком! И замолк.

      – Здорово? – в восхищении спрашиваю Смирьку.

      – Дивья! – притворно пренебрежительно говорит Смирька. Но и он доволен. И вспоминает из басни: —А верно, что «петь великий мастерище».

      Какая уж тут тоска: самому хочется петь и жить, жить – радоваться!

      Очнулся я от дум. На ладони оливковое яичко. Нет, не стану я выдувать его! В нем – птенчик нашего замечательного певца. И кто знает: не заключен ли в этой тонкой скорлупке такой же чудесный дар песен?

      Отнесу яичко обратно в гнездо, в заросль.

      В заросли крики Смирьки и звонкий визг его сестренки.

      И скрипучий, неприятный птичий голос.

      Спешу напролом через кусты и хворост. Но я опоздал.

      – Гляди, как я в нее! – кричит мне Смирька. – Прямо в лоб шмякнул!

      Его сестренка смеется и грязными пальцами размазывает по своему розовому лицу крошечный желток.

      Знакомое гнездо под кустом выворочено, в нем пусто.

      – Смиреха!

1

Одно из колен соловьиной песни: сильный, резкий свист.