Возвращение. Светлана Вяткина

ательную роль страданий.

      – Неужели?

      – Конечно. Ведь и зерно перед посадкой следует «разбудить», иначе оно не взойдет. Хоть простую луковицу возьмите: подранишь ей темечко, глядь – и проклюнутся перышки.

      – Насчет лука не спорю, да и насчет детей не буду. Я ведь холост, опыта не имею и вообще… – незнакомца мучила одышка, – ужас, как парит сегодня, только у реки еще и можно жить.

      – Представляю, какая духота в городе, – поддакнул Мальцев, но тут же вернулся к прежней теме: – Истина дороже благополучия, вот в чем дело. Подобное стремится к подобному, и человек, как существо духовное…

      Дальнейших слов было не разобрать из-за шороха прибоя, играющего речной галькой, да и мужчины изрядно удалились от дерева, в ветвях которого прятался шестнадцатилетний гимназист Юрий Назаров.

      Он не узнал голоса второго собеседника, впрочем, это неважно. Тезис инженера показался ему нелепым, как и выражение «упитанное счастье», но, подумав, он решил, что, пожалуй, в этом что-то есть. Сколько раз он чувствовал себя несчастным и виноватым. Например, еще до гимназии, когда стащил у няньки полтинник и был уличен. Из-за позора, но больше от испуга, вызванного воплями отца, похожими на японский боевой клич «мой-сын-вор», был пролит океан слез. Плакали все: нянька, мама, сам Юрий, а громче всех трехлетняя Марика, которая, не понимая смысла происходящего, выла просто за компанию. Зато каким искренним было раскаяние! Все давно забыли об этом скандале, но Юрий-то помнил. Еще ужасней было, когда мама тяжело заболела и отец возил к ней докторов. Юрий так боялся, что она умрет, так плакал, страдал, молился, что и сам слег. На метавшегося между ними отца больно было смотреть. К счастью, обошлось – все выздоровели, и жизнь вошла в норму.

      В общем-то нечего Бога гневить, Юрий рос в неге и любви. Его баловали, ублажали, лелеяли. Он был первенцем, а знак первородства бесценен. И все же в потаенных уголках его детской души всегда жило предчувствие чего-то мучительного, тревожного, чему он не умел дать названия, даже когда подрос. Всем ли детям вообще или только его поколению было свойственно это подспудное предчувствие беды, сказать трудно, но в Юрином сердце невесть откуда возникшая печаль сидела глубокой занозой, и не оставалось ничего другого, как научиться с нею сосуществовать. Ольга Александровна давно заметила, что, даже если сын смеялся, его глаза оставались грустными. Она решила, что мальчик чересчур впечатлителен, и с беспокойством спрашивала мужа, отразится ли это на его судьбе. Николай Николаевич отмахивался, мол, «это возрастное и пройдет».

      В мае Юрий оконфузился на экзамене по математике и теперь готовился к осенней переэкзаменовке. Его это мало огорчало, так как существовали другие «великие» вопросы, над которыми он любил размышлять. Например, о своем предназначении, то есть о своей роли в судьбе страны и даже мира. Еще он мечтал познать такую любовь, ради которой можно пожертвовать всем, в том числе и миром с его вечными, неразрешимыми проблемами. Он знал, что настоящему чувству сопутствуют неслыханные страдания, и заранее соглашался все претерпеть ради любви, ибо жизнь без великих испытаний пуста и ничтожна. Впрочем, в шестнадцать лет романтизм еще извинителен. К тому же время и место для философических мудрований были соответствующими: томный июльский вечер, мягкое шуршание волны в галишнике, торжественный и протяжный, как коровье мычание, закат… Юрий намеренно затаился под грузной ветлой, чтобы подкараулить наглеца, опустошавшего его ловушки. И ведь достает, шельма, самую крупную рыбу! Ничего, сегодня попадется. В имении его вряд ли хватятся, там полным ходом идет подготовка к завтрашнему празднику.

      Когда темнота стала осязаемо-волнующей, как ткань женского вечернего платья, наступило состояние особенно приятного душевного расслабления, которое больше всего ценят поднадзорные дети. Юрий твердо знал, что в данную минуту ни одна пара глаз не посягает на его свободу. Вспомнив, что утром не дописал стихотворение, он принялся бубнить:

      Эта ночь ниоткуда

      Унесла, как вода,

      Мою тайну-причуду

      В белый день, в никуда.

      Этой ночью случайной

      Не пригрезились ли

      Золотыми свечами

      По реке корабли…

      Ни мечты, ни надежды…

      Только там-тара… дым…

      Там-тара-дым… нам молодым. Там-тара-той… – тебе молодой, волной, голубой, золотой… Впрочем, уже есть золотые свечи – достаточно. Ни мечты, ни надежды, только… запах речной… Неплохо! Ду-ду-ду, ду-ду-ду-ду – только шорох речной… И само собой прибило навершие: «Хорошо без одежды плыть с тобой, молодой!»

      А что, пожалуй…

      Ни мечты, ни надежды…

      Только шорох речной.

      Хорошо без одежды

      Плыть с тобой, молодой.

      Без одежды он еще ни с одной женщиной не «плавал», поэтому сам удивился столь смелому образу. Когда он прочтет эти стихи гимназическим витиям, все обзавидуются: во-первых, его гениальности; во-вторых, любовному опыту. Кто посмеет усомниться,