Хозяин. Виктория Лебедева

опоухого, – печенья, а для нее – ну хоть бы макарон когда отварила. А может быть, еще в начальной школе, когда мама, придирчиво осмотрев гостей, пришедших на день рождения, отзывает на кухню и шепчет недовольно: «Не дружи с Ивановой, она из плохой семьи, и с Петровой не дружи, Петрова двоечница, а Сидоров – Сидоров вообще…» Или это случается еще раньше, когда она учит дочку, увлеченно перекапывающую песочек на детской площадке, что своими формочками делиться необязательно, – кто знает? Не на свадьбе же это превращение происходит? Нет, не на свадьбе.

      У них была теща, и первые семь лет совместной жизни Катя и Сергей вежливо притворялись друг перед другом, что это не теща, а мама, – в тщетной надежде, что болезнь когда-нибудь волшебным образом излечится; только не лечится эта болезнь, а, напротив, прогрессирует с годами, и, как ни притворялись, в ответ выходило все одно и то же – презрительно и тонко сжатые губы, как бы припосаженные на резиночку, вопросительно изогнутая правая бровь, колюще-режущий взгляд, пробирающий до самого нутра, и горькая обида в каждом напряженном вопросе. А вопросы теща задавать умела как никто другой. Она могла придать вопросительную интонацию любому словосочетанию, и от этого вместо повелительного «вынеси мусор» выходило скептическое «Ты мусор вынесешь, да?», подозрительное «Куда собрались?» вместо «До свидания» и безрадостное «Уже вернулись?» вместо приветствия.

      Когда теща была еще мамой, а Катя – двадцатипятилетней незамужней женщиной, первая часто говорила второй с мягким упреком: внуков не родишь, не осветишь грядущую одинокую старость, которая не за горами и не за долами, а всего-то за двумя месяцами до официальной пенсии, и кому нужны тогда наши трехкомнатные панельные хоромы окнами почти на Садовое кольцо, оставшиеся от покойного мужа и от американской его сестры, которая удачно вышла замуж за иностранца и служила теперь в больнице города Бостона, а на родину двадцать лет не показывалась. А Катя печально опускала глаза, потому что где они, мужики-то, – либо криминал какой, либо маменькин сынок! Не в школе же искать их, в самом-то деле…

      Но прошло совсем немного времени, и у Кати неожиданно появился Сергей – именно в школе. Потеряв свой небольшой бизнес во время дефолта, Сергей сначала помыкался туда-сюда, но оправиться так и не смог, вот и решил идти работать по специальности. Хороший оказался учитель, дети его любили. Сергею, после института ни одного года по профессии не работавшему, в школе неожиданно понравилось. Он тоже любил детей. И историю свою любил. И Катю – к неудовольствию прочих молодых незамужних коллег, начиная от субтильной вечно юной географички и заканчивая пышногрудой «немкой» бальзаковского возраста. Через несколько месяцев благопристойных ухаживаний, романтичных ровно настолько, насколько позволял преподавательский бюджет, Катя и Сергей расписались, а еще через полтора года маме предъявлена была внучка Даша, Дарька, крепенькая и здоровая, с бабушкиным волевым подбородком. Но, видно, опоздали Катя и Сергей – болезнь уже победила, окончательное преображение мамы в тещу совершилось, и никакие волевые подбородки не могли ее расколдовать. Разговоры об одинокой старости как-то очень быстро забылись, а взамен теща научилась нарочно неприятным, тягучим голосом произносить: «Ну а я-то здесь при чем, сами разбирайтесь», и еще «понаехал» – это уже шепотом, Сергею в спину, хоть «понаехал» он из первой зоны северо-восточного Подмосковья, откуда до центра было значительно ближе, чем, к примеру, из Бирюлево. То есть она, теща, ничего такого не говорила из ряда вон выходящего, но это было как пазлы на три тысячи деталей, из которых медленно, с большими перерывами и без всякого энтузиазма собирается потихонечку невнятный безрадостный пейзаж.

      В тот день теща тоже ничего такого не сказала, просто вошла. Вошла в кухню, где сидели за завтраком Катя, Сергей и Дарька – уже большая, шестилетняя, почти школьница – сидела, болтая ногами и с мученическим видом размазывая по тарелке утреннюю овсянку; теща вошла и как-то так посмотрела… И стала раздраженно греметь крышками у плиты. Катя, хоть не видела лица, физически почувствовала, как тещины губы собираются в складочки, точно их наскоро наметали и потянули за уголок. И тогда Сергей, окаменев лицом, отложил ложку в сторону и тихо, напряженно, как будто пытался сыграть на одной перетянутой струне, сказал Кате: «Всё. Хватит». Катя тоже отложила ложку и посмотрела в широкую спину теще, которая нарочно гремела крышками у плиты. Она была совершенно согласна с мужем. Действительно хватит. Всё. Они уже долго терпели, шесть Дарькиных лет и еще девять месяцев Катиной беременности, а до этого еще несколько месяцев сразу после свадьбы, – так что накопилось с верхом. Они терпели и помалкивали, молчали и терпели – так, как умеют терпеть только совсем молодые педагоги, которые ощущают себя больше детьми, чем взрослыми, а терпение истончалось, истончалось, пока не стало перетянутой струной и не лопнуло сегодня за завтраком. А Дарька ничего не понимала, она только переводила взгляд с папы на маму, пытаясь решить, что такое происходит, и не значит ли это, что овсянку можно не доедать, а переходить сразу к какао и рогаликам.

      На разъезд теща согласилась неожиданно быстро. Иначе как бы она доказала Кате, Сергею и Дарьке их полную несамостоятельность в вопросах быта и жизни в целом? Она, конечно, сперва поджимала губы и