Федор Шуруп. Александр Алексеевич Богданов

х не казался таким легким, никогда не дышалось так свободно и радостно, как сегодня.

      Газетчики торопко перебегали с угла на угол и рассовывали покупателям пачку телеграмм и газет.

      – События семнадцатого октября!

      – Описание вчерашней манифестации!

      – Дни свободы в Москве!.. Столичные газеты!

      – Революция в стране!..

      – Свобода!

      Вчера город представлял собой сплошной карнавал, расцвеченный в красное, белое и оранжевое. Приветствия, речи, цветы…

      Знакомые, встречаясь, обнимали друг друга, целовались.

      Незнакомые обменивались рукопожатиями, поздравлениями.

      Вчера из тюрьмы вынесли на руках большевика Милонова и на Соборной площади устроили митинг.

      Говорили, плакали, угрожали, радовались, зажигались энтузиазмом, верили…

      С рабочих окраин на площадь пришла толпа с красными знаменами, с пением:

      Нам не нужно златого кумира,

      Ненавистен нам царский чертог…

      Половина города приняла участие в манифестации. Даже известный всем дурачок Паша, недоросток с лошадиным вытянутым лицом, завсегдатай свадеб, похорон и церковных служб, бежал сбоку вдоль панелей, подковыливая несуразными козлиными ногами, и бормотал:

      – Тырлин, пырлин, – мелен луг…

      – И ты, дурачок, здесь! – приветствовали его. – Ну, валяй!..

      А потом ни с того ни с сего дурачок бросился на колокольню, распугал голубей и затрезвонил в колокола, пока его не стащил оттуда за шиворот сторож.

      Вчерашний поток не стих и сегодня… Расплесками и ручейками он хлынул на улицы.

      На углу Московской гражданин в фетровой шяяше и пальто шоколадного цвета разглагольствовал, усердно жестикулируя. В руках у него была тросточка с серебряным набалдашником, и он то поднимал ее, то опускал, как бы в такт красиво округлетшм фразам.

      В кучке слушателей находились гимназисты, рабочие, приказчики, немолодая дама с золотой брошью и две курсистки.

      – Следующие пункты… приближают нас к одной из наиболее конституционных и демократических стран – Англии, – скрипел гражданин, – словом, с этого дня начинается, так сказать… э… э… новая эра нашей государственной жизни…

      – А гарантия? – крикнул чей-то иронический жесткий досадный голос.

      – Гарантия в царском ненарушимом слове, – поднимая выше серебряный набалдашник, ответил господин.

      – Гарантия – рабочий класс, – перебил тот же голос.

      Все обернулись на говорившего. Это был токарь механического завода Федор Шуруп, приземистый широкоплечий и сильный человек, в байковой коротайке и черном картузе, с сухим, изрытым оспинами лицом и давно небритыми щеками.

      В тоне голоса и в мелких двигающихся складках около губ дрожала презрительная усмешка к либералу-оратору.

      – Товарищи! Да здравствует борьба рабочего класса! – крикнул Федор, обращаясь к учащимся и мастеровым.

      – Да здравствует борьба рабочего класса! – подхватили в кучке.

      Федор Шуруп надвинул на лоб картуз и зашагал дальше. Он спешил домой…

      Сегодня его только что выпустили из тюрьмы в последней партии политических заключенных. Первая партия была освобождена еще вчера.

      Задержка произошла потому, что Федор сидел вместе с крестьянами, привлекался по делу о пропаганде в деревне. В отличие от меньшевиков – все большевики вели пропаганду среди крестьян. Охранка приравнивала аграрников к уголовным и вначале не хотела распространять на них амнистию. Потом, с запозданием на сутки, было освобождено и несколько «политиков»-крестьян, а в ними Федор.

      Свернув с главной улицы, Федор прошел мимо городской управы, неуклюжего скучаного здания, отличавшегося, от казарм только тем, что с фасадной стороны оно имело балконы. На верхнем балконе неуютно болталось национальное знамя. Оно имело жалкий, обтрепанный вид. Древка было, прикреплено проволоками наспех и криво, и трехцветное полотнище нелепо охлестывало чугунные, загаженные голубями перила.

      «Трусу задали, а фасон держат! – подумал Федор. – Небойсь, по закоулкам где-нибудь выжидают… Га-ды!»

      Занятий в управе не было. На дверях, запертых изнутри, висели также и снаружи большие железные замки, какими обычно запирают лабазы. Городской голова Ерофеев, купец первой гильдии, черносотенник, поздравив для приличия служащих, потом особо вел беседу со сторожами, дал десять рублей на чай и строго распорядился:

      – Поздравляю вас с царской милостью. Но помните: милость для верноподданных, а не для тех, кто делает смуту да забастовки! В помещение никого не пускать. Слышите, – ни-ни! И ежели произойдут митинги, отвтите, сукины сыны, головой.

      Недалеко от садика с повядшими акациями, где находилась ремесленная управа, толпились цеховые и мещане.

      Федор прислушался.

      Пожилой, остриженный в скобку мастеровой, с рыжими бровями и усами