Повести и рассказы. Аркадий Гайдар

шиниста – Петька, у телеграфиста – Сережка. Остальные ребята – вовсе мелкота: одному три года, другому четыре. Какие же это товарищи?

      Петька да Васька дружили. А Сережка вредный был. Драться любил.

      Позовет он Петьку:

      – Иди сюда, Петька. Я тебе американский фокус покажу.

      А Петька не идет. Опасается:

      – Ты в прошлый раз тоже говорил – фокус. А сам по шее два раза стукнул.

      – Ну, так то простой фокус, а это американский, без стуканья. Иди скорей, смотри, как оно у меня прыгает.

      Видит Петька, действительно что-то в руке у Сережки прыгает. Как не подойти!

      А Сережка – мастер. Накрутит на палочку нитку, резинку. Вот у него и скачет на ладони какая-то штуковина – не то свинья, не то рыба.

      – Хороший фокус?

      – Хороший.

      – Сейчас еще лучше покажу. Повернись спиной.

      Только повернется Петька, а Сережка его сзади как дернет коленом, так Петька сразу головой в сугроб.

      Вот тебе и американский.

      Попадало и Ваське тоже. Однако когда Васька и Петька играли вдвоем, то Сережка их не трогал. Ого! Тронь только. Вдвоем-то они и сами храбрые.

      Заболело однажды у Васьки горло, и не позволили ему на улицу выходить.

      Мать к соседке ушла, отец – на переезд, встречать скорый поезд. Тихо дома.

      Сидит Васька и думает: что бы это такое интересное сделать? Или фокус какой-нибудь? Или тоже какую-нибудь штуковину? Походил, походил из угла в угол – нет ничего интересного.

      Подставил стул к шкапу. Открыл дверцу. Заглянул на верхнюю полку, где стояла завязанная банка с медом, и потыкал ее пальцем. Конечно, хорошо бы развязать банку да зачерпнуть меду столовой ложкой…

      Однако он вздохнул и слез, потому что уже заранее знал, что такой фокус матери не понравится. Сел он к окну и стал поджидать, когда промчится скорый поезд.

      Жаль только, что никогда не успеешь рассмотреть, что там, внутри скорого, делается.

      Заревет, разбрасывая искры. Прогрохочет так, что вздрогнут стены и задребезжит посуда на полках. Сверкнет яркими огнями. Как тени, промелькнут в окнах чьи-то лица, цветы на белых столиках большого вагона-ресторана. Блеснут золотом тяжелые желтые ручки, разноцветные стекла. Пронесется белый колпак повара. Вот тебе и нет уже ничего. Только чуть виден сигнальный фонарь позади последнего вагона.

      И никогда, ни разу не останавливался скорый на их маленьком разъезде.

      Всегда торопится, мчится в какую-то очень далекую страну – Сибирь.

      И в Сибирь мчится и из Сибири мчится. Очень, очень неспокойная жизнь у этого скорого поезда.

      Сидит Васька у окна и вдруг видит, что идет по дороге Петька, как-то по-необыкновенному важно, а под мышкой какой-то сверток тащит. Ну, настоящий техник или дорожный мастер с портфелем.

      Очень удивился Васька. Хотел в форточку закричать: «Куда это ты, Петька, идешь? И что там у тебя в бумаге завернуто?»

      Но только он открыл форточку, как пришла мать и заругалась, зачем он с больным горлом на морозный воздух лезет.

      Тут с ревом и грохотом промчался скорый. Потом сели обедать, и забыл Васька про странное Петькино хождение.

      Однако на другой день видит он, что опять, как вчера, идет Петька по дороге и несет что-то завернутое в газету. А лицо такое важное, ну прямо как дежурный на большой станции.

      Забарабанил Васька кулаком по раме, да мать прикрикнула.

      Так и прошел Петька мимо, своей дорогой.

      Любопытно стало Ваське: что это с Петькой сделалось? То, бывало, он целыми днями или собак гоняет, или над маленькими командует, или от Сережки улепетывает, а тут идет важный, и лицо что-то уж очень гордое.

      Вот Васька откашлялся потихоньку и говорит спокойным голосом:

      – А у меня, мама, горло перестало болеть.

      – Ну и хорошо, что перестало.

      – Совсем перестало. Ну даже нисколько не болит. Скоро и мне гулять можно будет.

      – Скоро можно, а сегодня сиди, – ответила мать, – ты ведь еще утром похрипывал.

      – Так то утром, а сейчас уже вечер, – возразил Васька, придумывая, как бы попасть на улицу.

      Он походил молча, выпил воды и тихонько запел песню. Он запел ту, которую слыхал летом от приезжих комсомольцев, о том, как под частыми разрывами гремучих гранат очень геройски сражался отряд коммунаров. Собственно, петь ему не хотелось, и пел он с тайной мыслью, что мать, услышав его пение, поверит в то, что горло у него уже не болит, и отпустит на улицу. Но так как занятая на кухне мать не обращала на него внимания, то он запел погромче о том, как коммунары попали в плен к злобному генералу и какие он готовил им мучения.

      Когда и это не помогло, он во весь голос запел о том, как коммунары, не испугавшись обещанных мучений, начали копать глубокую могилу.

      Пел он не то чтобы очень хорошо, но зато очень громко, и так как мать молчала, то Васька решил,