Ларец кашмирской бегумы. Борис Батыршин

ферменной балке, раскачивающейся под брюхом воздушного корабля – это, пожалуй, порискованнее кувырков на трапеции под куполом шапито! Там хоть есть шанс отделаться переломанными костями, а здесь – до земли полторы тысячи футов, и никакие опилки не помогут, разве что угодишь в стог сена…

      Прапор тем временем пришёл в себя, откашлялся и вспомнил о своих непосредственных обязанностях.

      – Госп… кх… простите, господин полковник, осмотр такелажа произведён! Третья и пятая растяжки по правому борту ослабли, я наскоро подтянул. На земле надо будет заняться.

      И ведь не скажешь, что вчерашний студент! Хотя, в воздухоплавательных частях таких хватает – нарождающемуся роду войск отчаянно требуются люди грамотные, способные иметь дело со сложной техникой.

      Внизу проплыли крыши мызы, появилось и уползло за корму стадо чёрно-белых коров на выгоне. За чахлой рощицей играла солнечными зайчиками излучина Западной Двины – составляя план полёта, Ковалевский выбрал её, как ориентир для смены курса. – Штурвальный, лево пять! – Слушш, вашсокородь, лево девять! Усатый унтер в шофэрском шлеме и кожаной куртке с двумя рядами латунных застёжек (такие носили воздухоплаватели и солдаты автомобильных команд) быстро завертел штурвал. Заскрипели тросы, ведущие, к рулям направления, и «Кречет» неторопливо описал широкую дугу. По правому борту замелькали на фоне серой полоски Рижского залива готические шпили, среди которых выделялись иглы Домского собора и ратуши. Ковалевскому вдруг захотелось наплевать на план полёта и пройти над городом низко, на трёх сотнях футов, чтобы разглядеть каждый камень в брусчатке средневековых улочек, круглую туру Пороховой башни, каждую лодочку в гавани, набитой судами, как бочка с салакой. Потом развернуться, выписав в небе широкий вираж, над учебным судном «Двина» (старый броненосный крейсер «Память Азова», переименованный после трагических событий 1906-го года), и проплыть над городом в обратном направлении, веселя мальчишек, пугая лошадей и заставляя хвататься за сердце бюргерских жён: как же, невиданный скандал, колбаса летит по небу!

      – Прапорщик, гляньте, хорошо ли идём?

      За спиной завозились, и между лопаток Ковалевскому ткнулся острый локоть. Снова Ильинский: мальчишка возится с жестяным циферблатом указателя воздушной скорости, присоединённого к трубке Венту̀ри. Устройство, установленное на «Кречете» по чертежам профессора Жуковского, постоянно барахлит, вот он и пытается привести его в чувство. И не замечает, что чуть не вытолкнул за борт родимое начальство.

      А иначе никак: почти весь мостик занимают громоздкие газолиновые моторы, по одному на каждый из двух пропеллеров. Для пяти членов экипажа места почти не остаётся – а ведь на «Кречет» хотят поставить то ли два, то ли даже четыре ружья-пулемёта «Мадсен». Конечно, хорошо, что корабль получит дополнительную огневую мощь – но как, скажите на милость, управляться с ним в такой тесноте?

      Прапорщик оторвался от прибора.

      – Ход двадцать один узел, господин полковник! Можно добавить оборотов, на испытаниях корабль показывал до двадцати пяти!

      – Незачем, прапорщик. Уже идём домой, да и масло греется, непорядок…

      Отчёт Главного инженерного управления гласил: «на стендовых испытаниях мотор работал исправно два часа без перерыва, затем обнаружилось сильное разогревание масла, вследствие чего произошла порча картера». Сегодня они провели в воздухе не менее полутора часов, и Ковалевский не желал без нужды перенапрягать и без того не слишком надёжные механизмы.

      – Хотел спросить, прапорщик: вы сами попросились к нам в роту, или по назначению? – осведомился Ковалевский, слегка отстранившись от не в меру ретивого подчинённого. Чего доброго, и вправду, спихнёт за борт…

      – Так точно, сам, господин полковник! Я участвовал в испытаниях корабля, вот и попросился!

      Ильинский прибыл в часть полгода назад вместе с новым воздушным кораблём и, надо отдать ему должное, знает аппарат как свои пять пальцев. Недаром год без малого прослужил в Гатчинском воздухоплавательном парке, где «Кречет» доводили до ума.

      – Знаете, а ведь я принял роту тридцать первого июля, на следующий день, после того, как «Кречет» совершил первый полёт. Стал преемником полковника Найдёнова, одного из создателей дирижабля. Он ведь и вам оказывает протекцию?

      Юноша смутился, покраснел и забормотал что-то в своё оправдание. Ковалевский усмехнулся.

      – Ну-ну, прапорщик, уверен, что офицерские погоны вы носите заслуженно. Управляемое воздухоплавание – дело новое и непростое, в нём нужны толковые молодые люди.

      Ильинский смутился ещё больше, даже уши покраснели. Положительно, удачное приобретение для роты! Скромен, старателен, храбр, с техникой на «ты» – а много ли найдётся студентов, знакомых со слесарным делом? К сожалению, приходится отпускать, с начальством не поспоришь…

      – Кстати, поздравляю с новым назначением. Утром пришла бумага: вас командируют в Париж, в распоряжение комиссии по приёмке дирижабля «Клема̀н-Байя̀р». Так что сегодня же, вечерним почтовым – в Петербург. Литер[1] вам выпишут в ротной

1

Здесь – документ для получение воинского железнодорожного билета.