Дело о ртутной бомбе. Владислав Крапивин

льцы

      С шуршащим трепетом пропеллер взлетал, и в нем зажигались белые звезды. Горячие, лучистые. Такие же, как на мокрых ресницах, когда смотришь сквозь них на солнце.

      Пропеллер был маленький. Длиной с Елькину ладонь. Елька смастерил его из жестяной полоски. Подобрал ее (блестящую, мягкую) у мусорного бака, вспомнил зимний разговор о летучей игрушке и понял: не зря тот разговор случился…

      Портновскими ножницами мамы Тани (тайком, конечно, чтобы не заворчала) он вырезал что-то похожее на самолетный винт с двумя лопастями. В середине пробил две дырки, в катушку от ниток вколотил два гвоздика с откушенными головками. Выстругал палочку-рукоятку, на которой катушка свободно вертелась.

      Наденешь пропеллер на гвоздики, дернешь намотанный шнурок, и – фр-р-р! – серебристый вертолетик уходит в высоту. И ты – будто вместе с ним…

      Игрушки, похожие на эту продавались в ларьках со всякой мелочью. Но там они были пластмассовые и не с катушкой, а с пистолетиком, внутри которого пружина. Сила запуска там зависела именно от пружины, никак на нее не повлиять. А здесь все решал сам «пилот». И, к тому же, можно было регулировать изгиб жестяных лопастей.

      И Елька регулировал, испытывал. Сперва в комнате. Хорошо, что потолок в старом доме высокий. Потом выбежал на двор. Но здесь запускать вертолетик расхотелось. И доминошники за столом под старым дубом, и малышня в песочнице, и ехидные Инка и Светка на лавочке. Сразу же захихикают: парню десятый год, а он с детсадовской забавлялкой.

      Они все равно захихикали:

      –Елик-велик, какой ты сегодня красивенький! – Это про его рубашку и штаны со штурвалами и кораблями.

      –Я на свете краше всех, у меня всегда успех! – отбрил он их с привычной дурашливостью. И замелькал новыми белыми кроссовками. Помчался на пустыри позади Тракторной усадьбы.

      Пустыри привольно раскинулись за двухэтажными домами из почерневших бревен. Здесь зарастали дремучим репейником и дикими травами фундаменты срытых домов, остатки садовых беседок и кучи кирпичного щебня. Когда-то в этих местах были старинные кварталы. И когда-нибудь здесь поставят современные многоэтажки – вроде тех, что виднеются совсем рядом, за кленовой рощицей. Но это случится не скоро. А пока здесь было полное бабочек безмолвие. Тихо стрекотал и звенел один из редких дней, когда сливаются поздняя весна и раннее лето. Цветы и зелень еще майские, а тепло как в июне.

      Елька пробрался сквозь цветущую сирень, с разбега вознесся на поросший одуванчиками бугор. Не видать вокруг ни человека, ни зверя. Можно остаться со своей радостью один на один. Можно не притворяться неунывающим и смешным.

      Пахнущий тополями ветер обмахнул мальчишку мохнатыми крыльями, поставил торчком темные волосы-сосульки, обтянул тряпичный костюмчик. Эту разноцветную обновку мама Таня купила вчера на остатки денег, которые получила в апреле за проданный ковер: скачи, бесёнок и радуйся – лето на дворе.

      Весу в летней одёжке было все равно, что в ситцевой косынке. И Елька чувствовал себя прыгучим и летучим. А жестяной вертолетик добавлял ему этой летучести.

      Елька, щурясь от яркой синевы, пустил пропеллер прямо над собой, но тот решил поиграть с хозяином: пошел вкось. Упал в двадцати шагах, на выпуклый, как черепаха, лопух.

      –Ладно, только не теряйся! И не летай в крапиву!

      Крапива была уже высока и успела набрать едкие соки. Раза два Елька не уберегся, но радости не убавилось. Снова – бегом за искрящимися крылышками! И головой в старый репейник, в свежий бурьян. И опять – дерг за шнурок! – и фр-р-р! – уносится стригущая воздух радость. То мчится ввысь, то чиркает по диким ромашкам.

      Так, в коротких полетах, пересек Елька заросли и лужайки и оказался у пустого квартала.

      Здесь из кленовой поросли подымались давно опустевшие, но еще не тронутые бульдозерами дома. С пробитыми окнами, со взъерошенным железом ржавых крыш. Самый большой дом – в полтора этажа, с кирпичным полуподвалом. Когда-то он был красив. До сих пор сохранилась хитрая резьбы вокруг высоких окон. Причудливо чернели жестяные теремки на верхушках печных и водосточных труб. А внутри – Елька знал это – была широкая лестница с точеными перилами, высокие кафельные печи и лепные узоры на потолках…

      С левого бока дом был обуглен давним пожаром, но середину и правый край – где крыльцо с чугунным узорчатым навесом – огонь совсем не задел. Может, потому, что в этой стороне была защита – кирпичная стена от пожара (у нее есть специальное название, но Елька его не помнил).

      Стена – высотой до гребня крыши – стояла в метре от боковой стороны дома. Промежуток был заделан переборкой из грубых гранитных брусьев.

      У стены раскинулась поляна – с подорожниками, клевером, дикой ромашкой и прочей невысокой травой. Летом на поляне часто собирались пацаны из ближних дворов. Было удобно лупить о стену мячами, и никто не орал: «Что вы опять разгалделись, а ну марш отсюда!» К тому же, этот край дома был обращен к северу и в самые жаркие дни здесь царили тень и прохлада.

      Но сейчас никого здесь не оказалось. Пустота и простор. И это – замечательно!

      Елька