Музей революции. Александр Архангельский

дского телефона, тонкий, въедливый. И мелодию не поменяешь.

      – Алё!

      – Ало. Как, будем говорить, или продолжим трубками кидаться?

      – Опять я, что ли, здесь?

      – Опять.

      – А кто это?

      – Слушайте, не я же вам звоню. Вообще-то. Сами представьтесь.

      – У, чччерт.

      Снова раздаются дробные гудки.

      Нет, на этом мужичок не остановится. Голос рыхлый; говорит рывками, сразу слышно, что упрямый. Должно быть, кряжистый и невысокий, а на плечах топорщатся черные волосы с проседью. Слева кустик, справа кустик. На голове залысины. Лоб в тяжелых морщинах. И брови нависли.

      А вот и он.

      – Алё.

      – И снова здрасьте. Может, все-таки вы объясните, кто вы? и куда звоните? и кому? может, вам дали ошибочный номер?

      – Домой я звоню, понятно? Супруге. А попадаю к тебе. У меня сейчас карточка кончится. А киоски все позакрывались до утра. А симка, прикинь, не контачит. Такая тут страна.

      – И что же, из отеля слишком дорого?

      Подпустил иронии, не удержался.

      Неизвестный голос помягчел, стал высокомерно-снисходительным.

      – Ты не понял, брат. Мы тут на джипах, через всю страну, мы едем.

      – А, сафари? Соболезную. Попробуйте жене на сотовый набрать, у нее же есть мобильный?

      Еще один укольчик, легкий, но болезненный. Впрочем, кажется, у мужика слоновья шкура, он таких укольчиков не замечает.

      – Да не берет она, ты понимаешь? – железо в голосе вернулось, но стало ржавым. – Опять небось забыла где-нибудь. А он на первом же звонке включается, зараза, пи-пи-пи, оставьте сообщение. И деньги жрет. А послезавтра вылетать домой, не сговоришься. Чччерт. Чччерт. Чччерт.

      Слышно, как мимо звонящего проносится машина; ветер бьет взрывной волной.

      – Что же вы так чертыхаетесь? Побойтесь Бога.

      – Какого бога? А, ты в этом смысле. В общем, ладно. Как, говоришь, тебя зовут? Меня – Старобахин. Николай Петрович. Николай. А ты?

      – Саларьев. Павел Саларьев.

      – Павел, послушай сюда. Если уж так. Сейчас у вас там сколько? Двенадцать уже? У меня десять тридцать. Ну да. Так точно, десять тридцать. Ручка есть? Мужик, прошу, давай по быстрому, пока не поздно, спиши мой номер. Три девятки семь восемь ноль семь. Списал? И мобильный супруги, на всякий… Успеваешь? Позвони с утра на станцию, узнай, в чем дело, лады? Не нравится мне это. Я карточку куплю…

      Телефон сглотнул, и связь оборвалась.

      Саларьев отругал себя за мягкотелость; нужно было нахала послать, далеко и надолго. И решил, что надо позвонить домой, в Питер. После этого – «мужик», «по быстрому», «списал» – почему-то захотелось вдруг услышать честный, ровный, без малейших примурлыкиваний голос Таты. Вяловатый, выдохшийся, как минеральная вода в приоткрытой бутылке. Но домашний ласковый и теплый. Или же, наоборот, холодный – когда они поссорятся. В Тате странно сочетаются расплывчатость и определенность.

      – Тат, привет.

      – Ой, Пашуля, мой милый… Я так соскучилась! Когда же тебя наконец выпустят на волю?

      – Вот сдам экзамен на звание швеи-мотористки, и сразу. Как поживаешь, Татуся? Что куколки? Какие в Питере погоды?

      – Холодно и ветер, как положено… Начинаю новую… Нет, ну все-таки, когда?

      – Завтра сдаемся, если все тудем-сюдем, через два дня.

      – И навсегда?

      – Навсегда. Пока труба не позовет.

      – Я тебе дам трубу. Пашка, хватит с нас труб. Давай переходить к оседлой жизни. Пашк, ну правда, сколько можно? Я взаперти, ты неизвестно где…

      – Я известно где. В столице нашей родины. Москве.

      – …незнамо где, так жизнь пройдет, состаримся, умрем, Паш, я правду говорю, возвращайся домой, под бочок, и больше никуда и никогда.

      – Тат, давай не будем.

      – Что не будем?

      – Начинать не будем, вот что. А то опять схлестнемся. Не хочу.

      – И я не хочу. Но и жить мне так тоже надоело. Рваным стежком…

      – Надоело – не живи.

      – Зачем тогда звонил?

      – Пообщаться думал.

      – Пообщался?

      – Пообщался. Спокойной ночи.

      Бух. Она швыряет трубку громче Старобахина.

      И так всегда. Начинается по мелочи, слово за слово, доходит до крика: а ты? а ты! Разругавшись, ходят надутые, обоим плохо, оба ждут, кто не выдержит первым. Час, день, три дня, неделю. Настроение паршивое, все валится из рук. Но как только кто-то побеждает гордость, идет с прижатыми ушами замиряться, тут наступает всемирный рассвет, камень падает с сердца, все ладится и удается слету. А через недолгое время опять: это ты сказал! нет, это ты сказала! ах, так?!

      Раздраженный Павел смял бумажку с телефоном Старобахина, хотел было выбросить в мусорку, но почему-то вдруг остановился. Стало интересно. Как в книжке, когда