Вся правда, вся ложь. Татьяна Полякова

а сего: легким и полупрозрачным.

      Будь я в ином расположении духа, вряд ли бы обратила на нее внимание. Обычно старушек в парке хватало, встречались среди них весьма колоритные, но сегодня я хандрила и готова была глазеть на что угодно без любопытства, но с удвоенным вниманием, лишь бы унестись резвым галопом от собственных дум и избавиться от созерцания своего богатого внутреннего мира. В этом смысле старушка просто находка. Ломай себе голову, кто она такая, кем была во времена своей молодости, придумывай чужую жизнь и, боже избави, не лезь в свою.

      Полчаса назад я сбежала от сестрицы, выдумав на ходу сверхважное дело, о котором вслух говорить никак нельзя. Агатка, против обыкновения, допрос с пристрастием учинять не стала, и я, прихватив пальто, скоренько оказалась в парке. Не то чтобы меня влекло сюда с огромной силой, просто останься я в конторе, начала бы, чего доброго, биться головой о стену. Ни моя занудливая сестрица, ни тем более работа в ее конторе к этому желанию никакого отношения не имели, но так как оно крепло с каждой минутой, я поспешила улизнуть.

      Парк находился совсем рядом с нашим офисом, я сидела на скамейке съежившись и уже начала клацать зубами. С утра было ветрено, температура упала до нуля. Не очень-то подходящее время для прогулок. Так решила не только я. Парк, против обыкновения, был почти пуст: две мамаши с колясками – этим гулять положено в любую погоду, я со своей бездонной душой и старушка – вот и все посетители.

      Увидев меня, бабуля вдруг замедлила шаг или, если угодно, заскользила по поверхности чуть медленнее, направляясь в мою сторону, вызвав беспокойство. Ни с одним человеком в тот момент вступать в контакт я была не склонна, а старушка, вне всякого сомнения, нацелилась на скамью, где я сидела.

      «Надо сматываться», – в легкой панике решила я, но еще теплилась надежда: бабка выберет соседнюю скамью, а когда стало окончательно ясно, что интересует ее моя и никакая другая, вскакивать и убегать было уже поздно без того, чтобы это не выглядело невежливо, даже грубо, а меня учили уважать старших.

      Оставалось уповать на то, что бабуля не собирается заводить разговор. Вряд ли девицы вроде меня кажутся ей подходящими собеседницами. На всякий случай я с преувеличенным вниманием стала разглядывать урну напротив, боковым зрением заметив, как старушка садится и складывает прозрачные ладошки на коленях. Голос ее оказался прозрачным, как и ладошки.

      – Пожалуйста, поговорите со мной, – сказала она, а я в первый момент решила, что мне попросту почудилось, и это произнесла не моя соседка, а некто, живущий в моей черепушке, любитель особо ценных советов, в которых я остро нуждалась. Так вот, я решила, что сама бормочу под нос эту просьбу, и всерьез напугалась: если подобные глюки являются средь бела дня, выходит, дела мои из рук вон плохи. На всякий случай я повернула голову, а старушка повторила: «Пожалуйста» – и улыбнулась. Доверчиво, как младенец, открытый миру и даже не подозревающий, какие пакости его здесь ждут. Если б не эта улыбка, я бы сбежала, но, взглянув на бабулю, точно приросла к скамейке.

      «Ладно, посижу пять минут и уйду», – решила я, уже подозревая, что мои намерения так намерениями и останутся. Бабуля вздохнула, отводя глаза, и немного помолчала. Я почувствовала неловкость, то ли старушка вдруг передумала и к разговорам охладела, то ли ждала от меня ответного шага. Лихорадочно прикидывала, о чем бы заговорить, и тут она вновь произнесла:

      – У меня внучка погибла. Моя маленькая девочка. Единственная. Никого на этом свете у меня не осталось.

      Я испугалась, что она сейчас заплачет, но она улыбнулась шире, а ледяной ком, который при первых словах старушки возник где-то чуть выше моего пупка, начал расползаться в разные стороны, заставляя сжиматься то ли от холода, то ли от боли.

      Я хотела ответить, задать вопрос, пусть самый глупый и ненужный, но так и замерла с открытым ртом, вроде бы разом забыв все слова.

      – Э-э-э, – все-таки произнесла я невнятно, но бабуле и этого оказалось достаточно. Она кивнула, пошарила рукой в кармане пальто и достала фотографию. Снимок десять на пятнадцать в серебристой рамке. Красивая девушка с темными длинными волосами, глаза ее казались невероятно синими, пухлые губы чуть раздвинуты в улыбке.

      – Как ее зовут? Звали… – смогла-таки я с некоторым усилием задать вопрос.

      – Ира. Ирочка Томашевская, то есть по мужу Одинцова. Вы, случайно, не были знакомы?

      «Может, бабка сумасшедшая?» – с надеждой подумала я и ответила:

      – Нет, к сожалению.

      Не убирая фотографии, бабуля кивнула:

      – Просто я подумала… она работала в библиотеке, здесь неподалеку… Три года работала, пока не вышла замуж. Завтра ей бы исполнилось двадцать восемь лет.

      – А-а-а что случилось? Авария?

      – Нет, – покачала головой старушка. – Кто-то проник в дом, Гена был на работе, Ирочка в это время оставалась одна… Одиннадцать ножевых ран… так следователь сказал…

      – Ограбление? – спросила я испуганно, знать не зная, стоит ли задавать вопросы или лучше помолчать.

      – Ничего не пропало… он ей лицо изувечил, разрезал