Здравствуй и прощай. Рэй Брэдбери

может, даже в Калифорнию – двенадцатилетний мальчик, а в чемодане у него лежит свидетельство о рождении, и там сказано, что родился он сорок три года назад.

      – Уилли! – окликнули снизу.

      – Сейчас!

      Он подхватил чемодан. В зеркале на комоде он увидел свое отражение: золото июньских одуванчиков, румянец июльских яблок, теплая белизна полуденного молока. Ангельски невинное, ясное лицо – такое же, как всегда, и, возможно, навсегда таким и останется.

      – Пора! – снова окликнул женский голос.

      – Иду!

      Кряхтя и улыбаясь, он потащил чемодан вниз. В гостиной ждали Анна и Стив, принаряженные, подтянутые.

      – Вот и я! – крикнул с порога Уилли.

      У Анны стало такое лицо – вот-вот заплачет.

      – О господи, Уилли, неужели ты и вправду от нас уедешь?

      – Люди уже начинают удивляться, – негромко сказал Уилли. – Я целых три года здесь прожил. Но когда начинаются толки, я уж знаю – пора собираться в дорогу.

      – Странно все это, – сказала Анна. – Не пойму я никак. Нежданно-негаданно. Мы будем скучать по тебе, Уилли.

      – Я буду вам писать каждое Рождество, честное слово. А вы не пишите, не надо.

      – Мы были рады и счастливы. – Стив выпрямился на стуле, слова давались ему с трудом. – Такая обида, что всему этому конец. Такая обида, что тебе пришлось нам все про себя рассказать. До смерти обидно, что нельзя тебе остаться.

      – Вы славные люди, лучше всех, у кого я жил, – сказал Уилли.

      Он был четырех футов ростом, солнечный свет лежал на его щеках, никогда не знавших бритвы.

      И тут Анна все-таки заплакала:

      – Уилли, Уилли…

      Она согнулась в своем кресле, видно было, что она хотела бы его обнять, но больше не смеет; она смотрела, смущенная, растерянная, не зная, как теперь быть, как себя с ним держать.

      – Не так-то легко уходить, – сказал Уилли. – Привыкаешь. И рад бы остаться. Но ничего не получается. Один раз я попробовал остаться, когда люди уже стали подозревать неладное. Стали говорить: мол, какой ужас! Мол, сколько лет он играл с нашими невинными детьми, а мы и не догадывались! Мол, подумать страшно! Ну и пришлось мне ночью уйти из города. Не так-то это легко. Сами знаете, я вас обоих всей душой полюбил. Отличные это были три года, спасибо вам!

      Все трое направились к двери.

      – Куда ты теперь, Уилли?

      – Сам не знаю. Куда глаза глядят. Как увижу тихий зеленый городок, там и останавливаюсь.

      – Ты когда-нибудь вернешься?

      – Да, – сказал он серьезно своим высоким мальчишеским голосом. – Лет через двадцать по мне уже станет видно, что я не мальчик. Тогда поеду и навещу всех своих отцов и матерей.

      Они стояли на крыльце, овеваемые прохладой летнего утра, очень не хотелось выговорить вслух последние слова прощанья. Стив упорно глядел на листву соседнего вяза.

      – А у многих ты еще жил, Уилли? Сколько у тебя было приемных отцов и матерей?

      Вопрос как будто не рассердил и не обидел Уилли.

      – Да я уже пять раз переменил родителей – лет двадцать так путешествую, побывал в пяти городах.

      – Ладно, жаловаться нам не на что, – сказал Стив. – Хоть три года был сын, все лучше, чем ничего.

      – Ну что ж, – сказал Уилли, быстро поцеловал Анну, подхватил чемодан и вышел на улицу, под деревья, под зеленые от листвы солнечные лучи, и пошел быстро, не оглядываясь, – самый настоящий мальчишка.

      Когда он проходил мимо парка, там на зеленой лужайке ребята играли в бейсбол. Он остановился в тени под дубами и стал смотреть, как белый-белый мячик высоко взлетает в солнечных лучах, а тень его темной птицей проносится по траве, и ребята ловят его в подставленные чашкой ладони – и так важно, так необходимо поймать, не упустить этот стремительный кусочек лета. Они орали во все горло. Мяч упал в траву рядом с Уилли.