Медный всадник. Иван Лукаш

и видели умирающие, как снова промчался сверкающий Всадник…

      В Московском полку – он был с мятежниками – невнятно ходил среди старых солдат старый рассказ о медном Петре, проскакавшем среди солдатской колонны…

      Зрелищем наводнения 1824 года Пушкин в «Медном всаднике» как бы прикрывает иное. Мне всегда так казалось.

      Пушкина тянет стихия русского бунта. Он ее презирал, страшился и зорко всматривался в нее всю жизнь. У Пушкина есть острое влечение и к декабристам и к Пугачеву. Пушкин как бы полуоправдывает яицкого бунтовщика и оправдывает декабристов.

      И это зрелище петербургского наводнения – вряд ли не зрелище восстания, торжествующего бунта, удара всех страшных сил возмущения, разрушения по граду Петрову.

      Но вот, насытясь разрушеньем

      И наглым буйством утомясь,

      Нева обратно повлеклась,

      Своим любуясь возмущеньем…

      Пушкин ликует, что стихия утомилась, отошла:

      Красуйся, град Петров, и стой

      Неколебимо, как Россия.

      Да умирится же с тобой…

      И побежденная стихия…

      Но ведь стихия-то не побеждена, она, насытясь буйством, повлеклась обратно, она только отступила. И Пушкин колеблется, его тайные очи не видят, что впереди, он не знает, куда скачет и где опустит копыта Медный Всадник. Или вечное сражение со стихией, вечное преображение хаоса в гармонию, бунта в империю – вот в чем его верный вдохновенный бег?

      О мощный властелин судьбы!

      Не так ли ты над самой бездной.

      На высоте, уздой железной

      Россию поднял на дыбы?

      Вздернутая на дыбы над бездной – вот ужасный, грозный образ России Петровой, увиденной Пушкиным.

      Как будто грома грохотанье —

      Тяжело-звонкое скаканье…

      Неустанное движение, стремительное вдохновение, неиссякаемый порыв – вот Петрово скаканье, Петрова Россия, завещанная нам. Иной нет.