Выбор креста. Надежда Тэффи

вой выбор на самом удобном. Это и оказался его собственный, им отвергнутый.

      А вспомнилась нам эта новелла вот по какому случаю.

* * *

      Ермилов очень уважал свою жену, свою Анну. Это была удобная жена, в меру заботливая, неглупая. Но когда он встретил Зою Эрбель, он даже удивился, как мог прожить столько лет с этой прозаической Анной.

      Анна была недурна собою, крупная, ширококостная, с большими руками и ногами, свежим лицом. Одевалась просто, любила английские блузки, башмаки на плоских каблуках, мужские перчатки, не красилась, не душилась. Все на свете для нее было ясно и просто. Мистики были для нее неуравновешенными субъектами. Влюбленность – естественным влечением полов.

      Поэзия – «ничего, если носит в себе содержание».

      С мужем своим она никогда не нежничала, не называла его разными ласковыми или шутливыми именами, но зато очень внимательно следила, чтобы у него было все, что ему нужно, интересовалась его пищеварением, аппетитом, заставляла делать гимнастику и заниматься спортом.

      Ермилов спорта не любил, гимнастика ему надоела, надоела за четыре года жизни и сама Анна.

      Скучно было с ней.

      Скучно было даже то, что в доме всегда был порядок, все вымыто, вычищено, ничего лишнего.

      – Точно в солдатском госпитале, – ворчал он.

      Когда он в первый раз попал в дом к Эрбелям, он зашел случайно, по делу. Его сначала поразила, потом умилила обстановка той комнаты, где ему пришлось ожидать хозяина.

      На столе, заваленном ворохом газет и журналов в таком беспорядке, словно кто-то нарочно рыл их, стояла открытая коробка с огрызками конфет, из-под газет выглядывало что-то розовое и свисала вниз резиночка с пряжкой и бантиком. Тут же на газетах валялся раскрытый кошелек.

      Мебель в комнате расставлена была как-то нелепо, как попало. Кресло было повернуто спинкой к столу. Один из стульев – вплотную лицом к стене.

      Из соседней комнаты доносился звонкий женский голосок, который сначала все напевал странную песенку, грустную по содержанию и веселую по мотиву:

      Денег нет, денег нет,

      Абсолютно денег нет.

      Потом тот же голос в отчаянии воскликнул:

      – Шурка! Квик опять утащил мой чулок! Шурка! Посмотри за дверью. Я не могу – там чужой дядя сидит.

      В ответ послышалась недовольная басовая воркотня вполголоса. Потом снова женский голосок сказал решительно:

      – Ну что ж делать. Я пойду сама, ты пойми, что это единственные мои чулки. Все остальные собака растащила и разодрала. Что? Ну так что же? Не съест он меня, твой деловой человек.

      Дверь осторожно открылась, и молоденькая женщина в розовой пижаме, всклокоченная и смущенная, вошла в комнату.

      – Простите, – сказала она. – Муж сейчас выйдет. Он пишет… Я здесь забыла…

      Она проворно бегала глазами по полу, взглянула на стол и, увидев розовую резиночку, искренно обрадовалась:

      – Ах, и это здесь? Хорошо, что я увидела.

      И, повернувшись в сторону двери, из которой вышла, закричала:

      – Шурка! Не ищи корсета, я его нашла. И чулок на нем.

      Она улыбнулась Ермилову самой светской улыбкой, вытащила из-под журнала свой корсет, на котором действительно висел чулок, помахала приветливо рукой, словно из окна уходящего поезда, и захлопнула за собой дверь. Через несколько минут вошел Эрбель, длинный, растерянный. Одной рукой он придерживал ворот своей рубашки и беспомощно искал что-то глазами – очевидно, потерянный галстук.