Карьера Струкова. Александр Эртель

ут кафедру. Ученым? Пожалуй – да, если бы я убедился, что раздвину хотя на вершок так называемые горизонты в моей науке.

      – Еще не убедились?

      Струков засмеялся.

      – Пока нет. Пока все еще никак не выйду из области трюизмов. Думаешь иногда: вот наконец новое. А это новое лишь фактический материал. Правда, до тех пор неизвестный настоящим ученым, но – увы! – предусмотренный ими. Неинтересно иллюстрировать чужие мысли, возьмешь и бросишь… Или работаешь скрепя сердце.

      – У вас нет оригинальности, – с важностью произнесла Наташа.

      – Может быть-с, – сказал несколько уязвленный Алексей Васильевич. – Но если бы ее так-таки совсем не было, поверьте, я сумел бы преблагодушно взять у кого-нибудь основную идею, нарядить лишний раз эту идею в материалы британского музея и пустить в оборот. Сколько ученых репутаций создавались таким образом!.. Однако мне это противно.

      – Ну что ж, вы, значит, ищете оригинальности и понимаете, в чем она состоит. Но у вас-то ее нет. Кто ищет, в том ее нет. Тот, на мой взгляд, разнесчастный человек… Посмотрите, и с этой стороны какая прелесть – парламент. О, еще лучше, чем с той, от аббатства! И потом, когда веришь в чужую мысль, не ревнуешь к ней, а хочется послужить ей чем можешь. Вы, впрочем, кажется, так и делаете в вашей диссертации? Ведь вы составляете ее по Марксу?

      – Почему же вы полагаете, что я составляю ее по Марксу? – с досадой возразил Струков.

      – Ах, создатель мой, вот вы и рассердились. По заглавию – раз, по вашему образу мыслей – два. Да и как иначе? Сколько ни встречаешь теперь молодых ученых, все они как на машинке сработаны, все – марксисты.

      – Благодарю вас. Очень возможно, что и на машинке, хотя я дивлюсь вашей смелости…

      – Ого! Миленький мой, вы опять хотите меня посрамить. Ну, я ничего не смыслю в этих экономических теориях, ну, я не различу: где Маркс и где… как его там, Рикардо, что ли? Ну и довольно, и перестаньте дуться.

      – Зачем дуться. Я только хочу сказать, что у Маркса есть мысли превосходно обоснованные, и есть такие, что только намечены. Я в своей статейке хотел доказать одну из последних, – или лучше не доказать, а отметить ее значение в одной маленькой области фактов – в зависимости политических идей в Англии от колебания земельной ренты.

      – То есть преблагодушно наряжаете материалами музея, и так далее?

      – Да нет же, злой вы человек, эту идею Маркса нужно еще доказать, и следовательно, требуется самостоятельно над ней подумать. Трансформизм провозглашен был Ламарком и даже раньше, если хотите – Лукрецием, однако никто не скажет, что Дарвин… – Струков запнулся и покраснел.

      – Ха, ха, ха! Как вы скромны!..

      – Так я и знал. Что у вас за страсть смеяться надо мной! Не могли же вы думать, что я…

      – Хотите быть Дарвином? Конечно, нет, голубчик, но зачем же вы сконфузились. Я смешлива… иногда. И потом, отчего не хотеть? Плохой тот солдат, кто не надеется быть генералом. Вот вы бросили свою диссертацию, – зачем?

      – Месячный перерыв еще ничего не значит…

      – Да, месяц, как мы в Лондоне… Ах какие грязные набережные, то ли дело в Париже. Впрочем, и сравнивать-то – кощунство. Не поверите, как мне противен ваш чудовищный муравейник. Там «Альберт», конечно? В жизнь свою не видала нелепей этой штуки! И зачем они его раззолотили? И отчего у них что ни площадь, все Веллингтон да Нельсон, а беднягу Байрона загнали в какие-то кусты в Гайд-Парке, так что и не приметишь.

      – У вас решительная антипатия к Лондону. Однако в Париже – лгун на лгуне, шпион на шпионе и высокопарными фразами насыщен воздух, здесь же – богатство, бедность, безвкусие, сила, свобода – все настоящее, все правда. Французы точно их кухня: легко, красиво, вкусно, но, во-первых, ни на что из произведений природы не похоже, а во-вторых, надо двенадцать блюд, чтобы остаться сытым. Подите же хоть к Симпсону на Странде: мясо так мясо, рыба так рыба, ешь без сомнения и сколько хочешь, и называется без затей – «кормление Джон-Булля». На мой вкус это куда лучше, чем выезжать на соусах да на легюмах… на принципах восемьдесят девятого года, в которые никто не верит. Братство! Равенство! Свобода! Они написали эти слова на стенах тюрем и казарм… Что может быть наглее и характернее!

      – И опять сердитесь. Ах, создатель мой, какой вы… задира! Не могу же я сравнивать Париж с вашим правдивым чудовищем… в смысле изящества, сударь, в смысле изящества. Ведь Париж – красота, жизнь, блеск, радость. А коли дело пошло на еду, так вот вам притча: Франция – дрожжи, Англия – отлично выпеченный хлеб, но только для употребления верноподданных ее великобританского величества. Нет слов, что дрожжи кушать нельзя – и кисло и горько, – зато проходит двадцать, тридцать лет и вдруг ими подымается опара на всю Европу!.. Что? А вот вы и не знаете, что такое опара.

      – Это все метафизика, Наталья Петровна. Исторический процесс проще и, – увы! – в крайнем своем выражении сводится…

      – К теплу, к одежде, к пище? Знаю, знаю, к чему он у вашего Маркса сводится, и не спорьте… и сами вы не верите. Но оставим. Вам больше тридцати лет или меньше?

      – Побольше.

      – Ого!