Завеса. Эфраим Баух

го к написанию этого романа

      Уверен: все главные, родовые линии, выстраивающие человеческую жизнь, закладываются в детстве.

      Старый, с покосившимися стенами дом, в котором я родился, стоял на правом, румынском, берегу Днестра. Левый берег был советским. Но пространство, которое я видел, лежа на подоконнике, не признавая никаких границ, мощно разворачивалось вдаль.

      Колокольня дальнего монастыря была подобна скрипичному ключу к этому пространству.

      Еще не осознавая этого, я получил, как нечаянный дар, это первое звучание оркестра жизни.

      Время в мое пробуждающееся сознание вошло движением больших вод, на которых несдвигаемо лежала лунная дорожка. Воды эти, не зная ни препятствий, ни страха, катили напропалую и подчинялись лишь наклону земного пространства. Я почти физически ощущал этот наклон. Великое существование вод, не поддающееся никаким временным угрозам, внушало спокойствие и уверенность в надежности корневых законов природы. Оно давало внезапно – пусть на миг – чувство неотъемлемой, самой по себе, ценности жизни.

      В размытых сумерках моего младенчества проступал еще неосознаваемыми родовыми линиями изъеденный древоточцами буфет. Влекли и устрашали виноградные лозы и львы, вставшие на дыбы, искусно вырезанные в дереве. Еще два льва из цельного древесного ствола, раскрыв пасти и выставив лапы, держали на головах верхнюю часть буфета.

      Грянула Вторая мировая война, втянула всех в бездыханную свою воронку, поглотила отца, вышвырнула нас, истощенных, измочаленных, на скудный берег жизни. Родной, покосившийся, но устоявший дом встретил нас, вернувшихся из эвакуации, пустыми комнатами. Один буфет, дряхл и непотопляем, стоял на месте.

      Голодный и щуплый мальчик, я обретался в двух сталкивающихся в моей душе мирах. В одном, школьном, заглушая неосознанный страх, прочно укоренившийся в сознании, лучезарно пели дифирамбы «вождю всех времен и народов», который трижды щедро одарил меня в дни рождения.

      В ночь четырнадцатилетия, 13 января 48-го, – убийством Михоэлса, в день шестнадцатилетия – 13 января 50-го – законом о смертной казни, в утро девятнадцатилетия, 13 января 53-го – делом врачей.

      В другом, домашнем мире, ребе, нанятый мамой на скудные гроши, учил меня говорить «кадиш» и читать молитвы в синагоге в день поминовения отца. Появляясь в нашем доме, где все мезузы были оборваны в годы войны, обнажая чистые пятна довоенного времени, он первым делом шел к буфету, касался кончиками пальцев виноградных лоз, целовал свои пальцы и повторял, что эти орнаменты украшали Иерусалимский Храм.

      Безработный, но полный профессиональной жажды обучать, он заставлял меня заучивать наизусть целые главы из пророка Исайи, из Экклезиаста, и, главное, читать и повторять псалмы Давида.

      Скрытая мощь этих строк несла в себе вечность, и внутренняя тяга приобщиться к ним переполняла душу. Так я начал писать стихи. Я был уверен, что у каждой души свой Ангел: вот он следит за мной долго, пристально и печально. Отмечает меня среди людской толпы, суетящейся у приводных ремней времени.

      Трудно поверить через столько лет, что первое опубликованное в газете стихотворение было к Новому 53-му страшному году. Банальность его праздничных строк, выброшенных во внешний мир, стерлась из памяти. Но во внутреннем мире, в те же дни, сложилось иное стихотворение, в приснопамятном апреле, после того, как Сталина хватил удар, посвященное тому же Новому году, которое память цепко держит по сей день. Оно было опубликовано лишь в последний год того века, здесь, в Израиле.

      Невероятно, но это так: сочинено оно было девятнадцатилетним парнем.

      Мчатся в кузове попутки,

      В снежной мгле, под Новый год.

      Ни огня и ни погудки,

      Лишь колеса – влет и в лед.

      В эту мерзкую годину

      Перед стенкой не застыну,

      Где чернеет знак беды —

      Углем, хлестко: «В Палестину

      Убирайтесь все, жиды!»

      Вверх швыряет, нет опоры.

      Сквозь надсадный рев мотора,

      Пасть разинув, стонет тьма,

      Воют хором волчьи своры,

      В круг присев на задних лапах —

      Человечьей плоти запах

      Просто сводит их с ума.

      Волчий зрак свирепо сужен.

      Долгий путь ли в жизни ссужен,

      Иль ручьем свернусь – как в стужу

      Жгутом жгущая струя?

      Будь что будет, смерть не минет,

      Кровь горячим горлом хлынет —

      Это молодость моя.

      В ночь – под год пятьдесят третий

      Горлом рвутся строки эти.

      За какие же грехи

      Повторяю, холодея,

      В эту ночь Варфоломея,

      В бред несущие стихи?

      С кузова в кювет ли грянусь

      Или вдруг в живых останусь,

      Тайну этой тьмы храня;

      Опрокинусь ли в овраге,

      Не