Еврейский погром. Николай Гарин-Михайловский

але семидесятых годов.

      Я был гимназистом старших классов.

      Наши столы ломились уже тогда от сочинений Писарева, Щапова, Флеровского, Миртова, Бокля, Спенсера, Милля и многих других.

      О предстоящих беспорядках на Пасху говорили ещё на страстной.

      Слухи исходили от кухарки и горничной.

      Из каких-то недр почерпали они свои сведения и неохотно, милости ради, делились с нами.

      Как-то переменились вдруг роли: прислуга чувствовала себя хозяевами, а мы зависящими от их расположения к нам.

      Нам, молодёжи, это нравилось, но отцы и матери чувствовали обиду, скрывая, впрочем, её.

      Переговоры с прислугой вели мы, молодёжь.

      – Три дня назначено жидов бить, а потом и кой-каких других.

      Пожилая кухарка страшно поводила в сторону глазами и поджимала губы.

      Тем не менее, хотя и ждали, но когда началось избиение, оно захватило врасплох всех.

      – Жидов бьют!

      Это было на второй день Пасхи.

      Мы сидели в моей комнате и обсуждали какой-то мировой вопрос.

      Нас всех было человек до десяти товарищей.

      – Надо идти.

      Мы надели шапки и отправились.

      Где-то высоко в воздухе стоял гул.

      – Это туда к Ришельевской, – сказал кто-то, и мы пошли или, вернее, побежали, как бежали все кругом.

      И всё явственнее становился гул, теперь уже рёв голосов: тысяч, десятков тысяч этих голосов.

      Сердце сильно билось и в голове только один напряжённый вопрос: что-то там?

      И вот перед нами прямая, через весь город Ришельевская улица.

      Мы у конца её, который ближе к морю, а с другого конца громадная, в несколько кварталов толпа.

      Так и встаёт в памяти эта улица, прекрасный весенний день, яркое солнце. И снег, белый снег, который ветер широкими волнами подхватывает, не допуская его падать на землю и опять уносит его вверх, кружа над толпой. Потом уже поняли мы, что это летел пух от разорванных перин и подушек… А там дальше в этом весёлом дне страшная толпа.

      Точно полз какой-то отвратительный, тысячеголовый гад, скрывая там где-то сзади своё туловище. И так противно всему естеству было это чудовище, так нагло было оно с налитыми глазами, открытой пастью, из которой нёсся вой, страшный вой апокрифического зверя, порвавшего свою цепь и почуявшего уже кровь.