Ян Собеский под Веною. Евгений Карнович

ю в ту пору Турциею, и что он пойдёт для избавления Вены, к которой, как страшные тучи, приближались с юга турецкие полчища.

      Храбрый Собеский сдержал своё слово.

      11-го сентября того же года король, при заходе солнца, располагался лагерем на горе Каленберг вблизи Вены. Громадные башни церкви Св. Стефана величаво возвышались перед королём на гаснувшем небе, а с занятой Собеским горы он мог ясно видеть всю столицу римско-немецкого кесаря, которая как будто лежала у его ног. Турецкие войска были в это время расположены под Веною на протяжении с лишком полмили. Вскоре после прихода поляков в Вене поднялся сильный вихрь, с ожесточением подул он против польского лагеря, подымая в воздухе огромные клубы пыли и засыпая ею глаза польских всадников, которые от сильных порывов вихря едва могли удержаться на конях. Двадцать шесть часов сряду бушевала непогода.

      Между тем для короля на опушке дубовой рощи разбили небольшой намёт и в нём разостлали на земле его походную постель. Король уселся на постели, а перед ним стали в почтительном молчании вожди польской рати.

      – Не знаю я, на кого мне положиться, – сказал в раздумье Собеский, – сам я устал, и мне непременно нужно отдохнуть перед завтрашней работой, а между тем нынешней ночью венский комендант будет давать мне сигналы, нельзя пропускать их, но я так устал, что никак не могу наблюдать за ними сам.

      – Положитесь на меня, ваше величество! – громко и торопливо сказал королевский конюший, стараясь предупредить этими словами всех находившихся в намёте, из которых, как он знал, каждый наперерыв готов был предложить королю свои услуги.

      – Хорошо, – сказал ласково король и затем отдал по своему войску следующий лозунг: "Во имя Богородицы помоги нам Господи!"

      После этого распоряжения король приветливым поклоном дал знак своим сподвижникам, чтоб они удалились из намёта. По выходе их, Собеский улёгся на постели и вскоре заснул. Между тем конюший сел в дверях намёта, на деревянной скамеечке, которую королевский стремянной всегда возил за Яном III, так как он, по своей тучности, не мог сесть на коня, не ставши одной ногой на скамейку. Ровно в полночь взвилась ракета над башней Св. Стефана.

      – Ваше величество! – крикнул громко конюший, – первый сигнал подан.

      – Это значит, – отвечал пробудившись Собеский, – что они переправились благополучно через Дунай.

      Спустя несколько времени, на тёмном небе рассыпалась красными искрами другая ракета.

      – Ваше величество! – крикнул так же громко конюший, – второй сигнал подан.

      – Это значит, – проговорил король, – что они двинулись из укреплений.

      Прошло немного времени, и снова над тихой и погружённой во мрак Веной сверкнула и лопнула ракета.

      – Ваше величество! уже третий сигнал подан! – громче прежнего крикнул конюший, входя в королевский намёт.

      Король быстро поднял с подушки голову, и стал набожно креститься, приговаривая:

      – Да будет прославлено имя Господне! – это значит, что они подошли к нам на помощь.

      Сказав это, король завёл часы с будильником, поставив стрелку на трёх часах; после этого он улёгся на постель, закрыл глаза и заснул богатырским сном. Конюший между тем дремал на скамейке, покачивая голову то вниз, то из стороны в сторону. Вскоре после полуночи вихрь унялся, звёзды ярко засверкали на тёмном небе, тихая и ясная ночь предвещала погодное утро.

      В три часа будильник в намёте Собеского сперва зашипел, а потом принялся стучать и звенеть. Король встрепенулся на постели.

      – Кто тут? – крикнул он громким голосом.

      На зов короля прибежал один из шляхтичей, спавших подле королевского намёта.

      – Беги поскорее к ксёндзам-капелланам, – сказал Собеский, – разбуди их и скажи, чтобы они велели составить алтари из барабанов, и чтобы сами готовились служить обедню.

      Опрометью побежал шляхтич исполнять королевское предписание. Между тем проснулся и конюший; король взял от него скамеечку, положил на неё лист бумаги, и сидя на постели, принялся писать письмо к жене. Настоящее письмо короля, как и вообще все его письма к королеве Марии Казимире, начиналось следующим обычным приветствием:

      "Единственная отрада моей души и моего сердца, моя прехорошенькая и моя премиленькая Маруся!"