Победа. Виктор Улин

 – вздохнув, папа бросил открытку на стол. – А сколько народу за писанину усадил? И пришла накануне выборов, значит не по почте.

      – Это не ты, часом, разносила? – поинтересовалась мама.

      – Нет, – тихо ответила Надя. – Я с листовками пойду.

      – А вместе с ним кто баллотируется? Тоже какой-нибудь директор?

      – Не помню, – пожал плечами папа. – Кажется, журналист какой-то. А не все ли равно? Такой же, наверное, мерзавец. Разве порядочный человек в депутаты Госдумы полезет?

      – Все они гопники, – согласно кивнула мама. – Но все-таки любой прохвост лучше Зуева. Потому что хуже не может быть.

      – Но зачем он выставился, одного не понимаю. Неужто не знает отношения в народе? Всухую же его прокатят!

      В кухню ввалился брат. Увидел открытку, схватил, взглянул – и демонстративно, с треском, порвал надвое.

      – Н-негодяй! Еще смеет нас с новым годом поздравлять!

      Надя молчала, зная продолжение; это было лишь начало их обычной беседы.

      – Думает, забыли всё? Да по нему не Госдума – по нему тюрьма глаза проплакала! Его надо в колодки заковать и вздернуть на площади! За ноги. Или… А ты чего молчишь?

      Надя не ответила, глядя в свою чашку.

      – Нет – ты скажи, скажи! Или я не прав?! Н-ну?!

      – Надоело все, – нехотя проговорила Надя. – Чего ты орешь – кто из нас работает на «Химпрепарате»? Наверное, получше твоего знаю, что такое Зуев.

      – И зная, пойдешь за него агитировать?

      – Пойду. Потому что…

      – У тебя совесть есть?!

      – Потому что вчера нас согнали а заводоуправление. Всех, кому нет тридцати. Замдиректора вызывал по одиночке и говорил, что если будем плохо агитировать и Зуева не выберут, то нас уволят в январе, когда начнется сокращение инженерных штатов.

      – И ты?! Ради несчастного жалованья на заводе-отравителе будешь разносить людям листовки с этой гнусной харей?!

      – Да, буду! разносить, раздавать! Кого угодно, хоть Гитлера!!! – закричала Надя, больше не сдерживаясь. – Потому что другой работы не имею! И мужа-банкира тоже! А пока ты не домучишь свой очередной институт, я не могу повесить нас обоих на родительские пенсии – не-мо-гу, ясно тебе?!

      Мама, кажется, хотела что-то вставить, но она уже на могла остановиться просто так.

      – И можешь не тыкать своей совестью! Чтоб с работы не вылететь, я на все пойду! Понял, гений недоделанный?! Прикажет Зуев голой на столе плясать – разденусь и запляшу! В постель велит лечь – лягу! А ты пошел знаешь куда со своими проповедями!

      Брат не унимался; он только начал выступать. Привычно проехавшись насчет ее несостоявшегося замужества, снова заорал про химзавод: его надо взорвать, место расчистить и залить бетоном, и так далее. У Нади затряслись руки. Она почувствовала, что еще немного, и она бросится на брата с кулаками, вцепится в его физиономию, словно именно он, вечный студент, никчемный безответственный трепач, был во всем виноват.

      С грохотом отпихнув стул, она выбежала в прихожую. Торопливо сдернула шубу с крючка, кажется, оборвав вешалку. Схватила с полу кипу цветных листовок и вылетела вон – хлопнув дверью так, что на лестнице жалобно звякнули стекла.

* * *

      Медленно успокаиваясь на морозе, она шагала по двору.

      Пушистый, совершенно новогодний иней искрился на ветвях, окутав весь мир хрустящим кружевным покрывалом, но Надя не замечала зимней красоты, столь любимой ею прежде: на сердце у нее было тяжело.

      Ей досталось агитировать в своем квартале и она, отказываясь в том признаться, понимала правоту брата, осознавала постыдность этого рейда. Не могла же она, в самом деле, замкнуть свою совесть и спокойно смотреть в глаза людям, как ни в чем ни бывало протягивая им листовки с Зуевской физиономией. Надеясь неизвестно на что – на отмену выборов, указ президента, военный переворот?… – она до крайнего срока, до последнего предвыборного вечера оттягивала свой поход, хотя и знала что рискует. И даже теперь, хотя времени на отступление не осталось, она все еще не могла решиться и начала с дальнего края квартала, где не жило знакомых.