Прощальный поцелуй (Амалия Крюденер – Федор Тютчев). Елена Арсеньева

м поцелуем украдкой любуется Толстой, кого всю жизнь нежно обожает Тютчев и к чьим ногам слагают сердца герои Тургенева… Главное – глубина чувств, тайна, а не праздное любопытство!

      Ну что ж, а мы – мы полюбопытствуем и заглянем в эту глубину, приподнимем покров этой тайны: любви или ненависти творцов к своим музам.

* * *

      – Ну что, отбыл Крюденер? – спросил Николай Павлович, поигрывая ложечкой в чайной чашке.

      Чудилось, он смотрел именно на эту позолоченную ложечку с вензелем, на тончайший, сквозящий на солнце веджвуд, покрытый тонкой цветочной паутиной изысканного рисунка, однако краем глаза отлично видел, как напряглись лица Бенкендорфа, сидевшего напротив, и дочери Ольги. Жены, Александры Федоровны, сидевшей от него слева, император видеть не мог, однако отчетливо ощутил, что напряжение исходит и с этой стороны.

      А ведь вопрос – вроде из самых что ни на есть обыденных. Интересуется государь, отбыл ли к месту прохождения службы – в Стокгольм – новый русский посланник, Александр Крюденер. Но вы только посмотрите, сколько вызвал сей невинный вопрос потаенных чувствий! Какие эмоции, какие, с позволения сказать, страсти воскипели за скромным чайным столом! Того и гляди, веджвуд поверх паутинок цветочков-ягодок пойдет трещинами от воцарившегося кругом напряжения!

      Ну, что Бенкендорф сделался не в себе – так ему и надо. Что за, понимаете ли, шутки – настолько голову терять из-за бабы… пусть даже ослепительной красавицы, пусть даже кружившей голову самому государю! Потерять голову, напортачить в делах… напортачить во вред державе, между прочим!

      Ну а дамы почему онемели? Почему молчат? Вопрос был задан простейший. Ну и где ответ?

      Оч-чень занятно!

      – Так что там насчет Крюденера? – настойчивее повторил Николай Павлович. – Уехал он?

      – Он-то уехал, – пробормотала Ольга. – Он-то уехал…

      – Так, – сказал Николай Павлович, почуяв что-то неладное. – Он уехал, а…

      – Его супруга осталась, – сухо договорила Ольга. – Его супруга занемогла. У нее… корь.

      – Корь?!

      – Корь, mon père[1], – повторила Ольга. – И болезнь сия требует шестинедельного карантина.

      – Шестине… – Николай Павлович осекся.

      Шесть недель. В неделе семь дней. Шестью семь – сорок два. То есть еще полтора месяца эта особа, которую совершенно не переносит его семейство и от которой у Сашки Бенкендорфа делаются нервические содрогания, будет здесь?..

      – Корь? – проворчал Николай Павлович. – Откуда взялась эта корь? Я не замечал в ней никаких признаков болезни. Она не побледнела, не похудела…

      – О нет, не похудела, скорее – напротив, mon père, – почтительно произнесла Ольга.

      Но что-то почудилось Николаю Павловичу в этой почтительности, и в этом кивке, и в этом мертвом молчании, которое вдруг воцарилось на лице Бенкендорфа…

      – Молока мне налей, Федор, – не оборачиваясь, кивнул Николай Павлович лакею, стоявшему, точно ангел-хранитель, за правым плечом. И вмиг, словно из воздуха, возникла перед ним большая фаянсовая кружка (император молока почти не пил, ну а если пил, то непременно из тяжелого, даже грубого, белого петербургского фаянса), полная ровно до половины – больше молока его организм не принимал.

      Молоко требовалось для минутной паузы. Пауза требовалась для передышки. Передышка – для обдумывания.

      – Напротив, значит? – повторил с вопросительной интонацией Николай Павлович, спрятав эмоции под той же безразличной маской, которую хранили все окружающие.

      Молчание.

      Молчание – знак согласия…

      – Эва-а! – протянул император со смешком. – И кто виновен? Кто же к сей полноте причастен? О супруге, как я понимаю, речи нет, давно нет… Тогда кто-с? Его высокопревосходительство? – Движение выпяченным подбородком в сторону графа Александра Христофоровича Бенкендорфа.

      Того аж передернуло, но он ни звука не издал. Однако император почувствовал, что и его, и общее молчание на сей раз следует истолковать как знак не согласия.

      – Ну, стало быть, Владимир Федорович?

      Имелся в виду министр императорского двора Владимир Федорович Адлерберг.

      Вновь последовало молчание, и смысл оно имело все тот же.

      – Ну и кто ж тогда-с? – спросил император не без угрюмости. – Ники, что ли?

      Легкое движение Ольгиной брови он приметил еще до того, как дочь успела подавить чувства.

      Ага. Значит, в точку.

      Молчание вновь стало единодушным знаком согласия.

      Ну, господа… Ну, дамы… Ну, дамы и господа…

      А впрочем, какая разница, с чьей помощью располнела мадам Крюденер. Главное, что ее внезапную полноту не приписывают соучастию государя-императора!

      А ведь могли бы…

      – Федор, – сказал Николай Павлович, не поворачивая головы, и почувствовал, как стоявший за плечом лакей склонился ниже, – ты вот что, голубчик,

1

Отец мой (франц.).