Красное Солнышко. Генрих Эрлих

оступки, вменяемые в вину Самозванцу, оборачиваются логичными, разумными и даже достославными деяниями законного монарха. Они удивительно, даже в деталях, напоминают реформы Петра I, вот только проводились без свойственной этому императору жестокости и самодурства, отчасти поэтому, вероятно, и не удались.

      Вас по-прежнему удивляет, как легитимность монарха может сказываться на оценке проводимых им преобразований? Вы уверены: то, что объективно идет на благо державе, должно приветствоваться, что во вред – отрицаться, независимо от личности правителя. Но это не соблюдается даже в наши дни, что уж говорить о средневековье. Описанное нами время – русская история второй половины XVI века – дает этому ярчайший пример: от «природного» государя Ивана Грозного держава Русская чего только не претерпела, и казни, и разорение, и террор опричнины, и позорное поражение в Ливонской войне, но народ и бояре все сносили безропотно, «избранному» же Борису Годунову, который по признанию даже романовских историков был одним из лучших правителей в российской истории, не прощали ничего и предали при первом же ударе. Наша интерпретация тех событий принципиально отличается от канонической версии, но это нисколько не умаляет психологической убедительности примера.

      Итак, давайте вместе посмотрим, как легитимность Димитрия повлияет на оценку его правления, вместе прочитаем рассказ о том времени князя Юрия Васильевича, брата царя Ивана Васильевича, опекуна, воспитателя и спасителя царевича Димитрия. В сущности, это единственный персонаж, неизвестный тем, кто не читал предыдущих частей. Прошу Вас быть снисходительным к нему, человек он пожилой и не шибко умный.

      Глава 1

      Обретение Димитрия

      [1605]

      – Он! Он! Жив мой мальчик! – пело все во мне. – Вернулся! Вернулся как царь истинный!

      Я стоял в толпе бояр и наиболее знатных вельмож, собравшихся на Красной площади для встречи нового царя, и не мог оторвать глаз от дорогого лица. И как всегда, обрывки сотни мыслей разом проносились в моей голове. Восхищения: какая посадка! Моя школа! Гордости: за восемь месяцев завоевал державу, в мире величайшую! Не бывало такого доныне, и подвиг сей останется неповторимым в веках! Озабоченности: без бороды – нехорошо! Или не растет? Надежды: вот увидит меня, сойдет с коня, обнимет прилюдно, возблагодарит за спасение.

* * *

      И тут же мелькали картины последних дней и часов.

      Опричный погром кончился так же внезапно, как и начался. Его организаторы, а я ни мгновения не сомневался, кто это были, удовлетворив жажду мести, протрубили отбой и погасили ими же вызванный пожар «народного гнева». Разграблены были лишь подворья Годуновых и близких им семейств, кроме этого пострадало еще несколько домов, все – немецких лекарей, пользовавших царя Бориса и находившихся во дворце в день его смерти. И что удивительно – даже Годуновых всего лишь бросили в темницу, а лекари, все до единого, были зарезаны грабителями.

      Сразу после этого Петр Басманов твердой рукой смирил беспорядки и не дал волне грабежей и насилия перекинуться на боярские подворья и купеческие лавки. Действовал Басманов решительно, но в то же время избегал смертоубийств, не желая понапрасну озлоблять чернь, человек пятьдесят главных неугомонных смутьянов били кнутом на площади, но опять же не сильно, не до костей.

      Чуть сложнее было с казаками. Они много месяцев подогревали себя мечтами о богатствах Московских, Москва не была для них священным градом, а инородной и чуждой силой. Стекаясь под знамена царевича, они шли воевать Москву, а завоевав ее, надеялись возместить грабежом и куражом все свои давние обиды. «Три дня мы в своем праве!» – кричали они, приступая к Басманову и другим самозванным воеводам. Пришлось насыпать каждому по шапке рублей серебряных да слегка подтолкнуть в сторону кружала. Только их и видали! Конечно, без ссор и драк не обошлось, чего не бывает по пьяному делу, но все это было ограничено тесными пределами кабака и пятачка перед входом. Можно даже сказать, что за эти две недели сказки о злобном нраве казаков развеялись, как утренний туман, они братались с чернью и щедро поили всех подряд, пока денег доставало. Особо же отличился бесстрашный атаман Корела, потому бесстрашный, что никому в Москве страха не внушал, он собирал вокруг себя человек до пятидесяти жителей Московских и ставил им водку ведрами, и потчевал их рассказами из своей жизни прежней. Ничто не брало Корелу, ни пуля немецкая, ни стрела татарская, ни ятаган турецкий, ни сабля польская, а кабаки Московские сгубили, схоронили атамана через полгода, вконец пропившегося.

      Впрочем, то, что в те дни в Москве происходило, я только понаслышке знаю. Господь по неизбывному милосердию своему накрыл меня плащом забытья, так что пришел я более или менее в себя только к девятинам царя Федора и царицы Марии. А княгинюшка моя несчастная металась эти дни между мною, закостеневшим, и омертвевшей Ксенией, да еще исхитрялась собирать всякие слухи, по Москве ходившие. А уж как я окончательно на этот свет вернулся, так она мне их все и вывалила.

      Что меня удивило несказанно, так это то, что новый царь до сих пор в стольный град свой не вступил, как будто ждал чего-то. Но по мере того, как мысли мои прояснялись, а поток