Простые рассказы. Борис Пильняк

ощине, лежал завод, дымились трубы, к карьеру и от него бегали, поскрипывая вагонетки. Наверху, над обрывами, стояли мокрые сосны. Небо весь день было серым, сырым, дым из труб стлался по земле. Фугасы взрывались с рокотом и дымом.

      Шел домой с штейгером Бицкой, уже упала осенняя темнота и ярко горела турбинная. Инженерский поселок лежал по ту сторону, в расчищенном лесу, цементные постройки домиков стояли однообразно, горели, свистели голубые шары фонарей, кидая черные тени от сосновых ветвей и стволов. Кожаная куртка прилипла к спине; верно, также она прилипла и у Бицки. Бицка говорил:

      – Дома сейчас чайку, казедка, Серкей Терентьич, шена, Бицка недавно женился.

      А в доме инженера Сергея Терентьича Агренева было темно, в окна падал свет фонарей, и лишь в комнате жены, сквозь плотно-сдвинутые двери виднелся свет: – любимая жена, одна на всю жизнь, – чужая. Раздевался, мылся, пошел дождь – зашумел по крыше, взял газету. Вошла горничная, сказала – чай готов.

      Анна высокая, тонкая, прекрасная, чужая, стояла у окна, спиной к нему, с книгой; около, на подоконнике стоял стакан, запотело стекло. Не повернулась, сказала – наливай чаю.

      Электричество горело ярко и холодно. Пахло клеем от свежих поделок. Не сказала больше ни слова, тонкие пальцы перебирали страницы, – читала стоя, склонив голову. Спросил:

      – Ты уйдешь вечером, Анна?

      – А? Нет, буду дома.

      – Кто-нибудь придет?

      – А? Нет никто. А ты уйдешь?

      – Не знаю, наверное. Завтра я еду в командировку, на неделю.

      – А? Да, в командировку.

      Остался, остался бы, говорил, говорил бы бесконечно много – обо всем: о том, что без личного невозможно, без любви нельзя, о своей любви и о тоскливых своих вечерах, – и тоже замолчал.

      – Ася спит?

      – Да, уже.

      На столе, на холодной белой скатерти, в прямых складках стоял никкелевый чайник, одинокий стакан. Ровно щелкали часы.

      – Не обманет, не изменит, не уйдет, – а чужая, чужая, и мать.

II

      Мрак окончательно укутал землю, фонари вырезывали в нем белые шары, дождь капал безнадежно, безнадежно ревел заводский гудок.

      Шел по квадратным аллеям парка, через парк, к клубу, не дошел, свернул к школе, пошел к Нине: вместе, в маленьком городишке учились – и с тех пор, ибо любовь одна, – он остался для нее навсегда – одним, единственным: металась по России, боролась с собою, с ветренными мельницами своей чести, – не смогла, сломилась, – приехала, чтобы жить подле.

      Шел темными коридорами школы, постучал.

      – Войдите.

      В маленькой комнате, у маленького столика – с книгой, одна, в сером платке, некрасивая, с щекой, покрасневшей от ладони, – и заметил с тоскою, что глаза ее углубились, засветились нежно, встала, кинула книгу.

      – Ты, милый? Здравствуй. Дождик?

      – Здравствуй. Пришел посидеть.

      – Скинь пальто, хочешь чаю, – протянула обе руки; без слов говорила – спасибо, спасибо.

      – Как живешь?

      – Устаю. Ничего. Очень устаю.

      Ставила в игрушечной кухонке самовар, на столе – около тетрадей – раскладывала баночки с вареньем, усадила в единственное кресло, – суетилась, улыбалась, алела щека – не могла померкнуть – на том месте, что подпирала ладонь весь долгий вечер, – любящая, отдавшая все, от которой ничего не надо.

      – Не надо… суетиться. Потолкуем… Сядь же.

      Так нежно коснулась руки, стала рядом.

      – Что, милый? – гладила руку, обжигалась касаниями. Что, милый?

      Иногда негодовала, ломала руки, говорила с ненавистью, туманились глаза в возмущении, иногда становилась на колени, молила и плакала, – но всегда была нежною, тою, от которой ничего не надо…

      – Что, милый?..

      – Устал. Ведь она, – Анна, не любит. Не уйдет, не обманет, не любит. Знаю, – любишь…

      Дома стены, холодно. Штейгер Бицка, румяный, весь день шутит, в дождь. Подожжет и стоит у шнурка. Тридцать лет – пять десятых жизни – половина – десять двадцатых. Холостой патрон. Нету ласки. Без личного невозможно.

      Показалось – потухла лампа, на глаза легло теплое: ладони. Сначала слова были тихи, потом безумны.

      – Уйди, уйди, милый. Иди ко мне, ко мне, – пусть не любишь, – люблю, люблю…

      Промолчал.

      – Молчишь? Все отдам, все будет. Отдай мне ребенка. Ведь она – она мертвая. Ей ничего не надо. Слы-шишь? – От-дай… Все страданья возьму себе…

      Опять вспыхнула лампа, – серенький человеческий комочек упал на узкую девичью кровать.

* * *

      Мрак стал так, что не было видно в двух шагах. Около бараков горланили рабочие и пиликала гармоника. Кто-то свистел во мраке в два пальца, озорно и нелепо гогоча. Фонари по прежнему вырезывали белые круги. Шел, освещая дорогу карманным фонариком, машинально выбирая дорогу, и рядом во мраке, по лужам, спешила за ним Нина. Сосны шумели глухо, и было дико и страшно. Говорил, не