Следы на песке. Андреа Камиллери

шелестело, подобно листве, в мерном ритме, говорящем о спокойствии прибоя. День обещал быть погожим и безветренным.

      Комиссар открыл глаза и посмотрел на часы. Семь утра. Приподнялся – и вспомнил, что видел сон, от которого в голове остались лишь разрозненные путаные картинки. Прекрасный предлог, чтобы еще немного потянуть с подъемом. Снова лег и прикрыл глаза, пытаясь восстановить последовательность рассыпавшихся кадров.

      Рядом с ним по просторной, поросшей травой пустоши идет женщина; он понимает, что это Ливия, но это не она, хотя и с лицом Ливии: тело чересчур пышное, с необъятными бедрами, так что она с трудом передвигает ноги.

      Он и сам ощущает усталость, будто после долгой прогулки, хоть и не помнит, сколько они уже в пути.

      Он решается спросить:

      – Далеко еще?

      – Уже устал? Даже ребенок не устал бы так быстро! Мы почти пришли.

      Голос не такой, как у Ливии: грубый и слишком резкий.

      Еще шагов сто, и они оказываются перед распахнутыми коваными воротами. За воротами все та же травянистая пустошь.

      Откуда и зачем здесь ворота, если, куда хватает глаз, не видно ни дороги, ни дома? Монтальбано хотел было спросить у женщины, но не стал, чтобы не слышать ее голоса.

      Ему кажется нелепым проходить через ворота, которые никуда не ведут, и он делает шаг в сторону, чтобы обойти их.

      – Нет! – восклицает женщина. – Что ты делаешь? Это запрещено! Господа могут рассердиться!

      Резкий голос оглушил его. Какие еще господа?! Но Монтальбано подчиняется.

      Едва они оказываются за воротами, пейзаж преображается: вместо пустоши – скаковое поле, ипподром с дорожками. Но зрителей нет, трибуны пусты.

      И тут он замечает: вместо ботинок на нем сапоги со шпорами, костюм как у заправского жокея, под мышкой – хлыст.

      Мадонна, да что им от него нужно? Он в жизни не ездил верхом! Может, разок, лет в десять: дядя тогда взял его с собой за город, где…

      – Садись на меня, – раздается резкий голос.

      Он оборачивается и смотрит на женщину.

      Это уже не женщина, а почти что лошадь. Она стоит на четвереньках, но копыта на руках и на ногах не настоящие, а сделаны из кости и надеты наподобие тапочек.

      На ней седло и удила.

      – Садись верхом, ну же! – снова говорит женщина.

      Он садится; та пускается вскачь, бешеным галопом. Тапатам, тапатам, тапатам…

      – Стой! Стой!

      Но та несется все быстрее. Тут он падает, левая нога застревает в стремени, кобыла ржет, нет, хохочет, хохочет, хохочет… Наконец кобыла со ржанием встает на дыбы, он выпутывается, и она скачет прочь.

      Как ни старайся, больше ничего не вспомнить.

      Комиссар открыл глаза, встал, подошел к окну, распахнул ставни.

      Первое, что он увидел, была лошадь, неподвижно лежавшая на песке, завалившись на бок.

      Сперва он зажмурился. Подумал, что все еще видит сон. Потом понял: лошадь на песке – настоящая.

      С чего бы ей подыхать перед домом комиссара? Наверняка, падая, лошадь издала слабое ржание, и этого хватило, чтобы ему пригрезился сон о женщине-кобыле.

      Он высунулся в окно, осмотрелся. Ни души. Рыбак, который каждое утро уплывает на лодке, превратился в черную точку на горизонте. На твердом влажном песке ближе к морю – следы копыт. Откуда идут, не видно.

      А лошадь-то явилась издалека.

      Комиссар быстро натянул штаны и рубашку, открыл дверь на веранду и вышел на пляж.

      Подошел, пригляделся. Внутри все заклокотало:

      – Подонки!

      Животное было залито кровью, череп проломлен железным прутом, по всему телу – следы долгих жестоких побоев. Тут и там зияли глубокие рваные раны. Очевидно, истерзанной лошади удалось вырваться из рук мучителей и она скакала очертя голову, пока не выбилась из сил.

      Комиссар был вне себя: казалось, попади ему в руки один из истязателей, того постигла бы та же участь. Он пошел по следу.

      Иногда цепочка следов прерывалась и вместо нее на песке виднелись отпечатки колен: бедное обессиленное животное припадало на передние ноги.

      Спустя почти три четверти часа он наконец добрался до места истязания.

      Песок здесь был истоптан и изрыт, подобно цирковой арене, и испещрен следами ботинок и копыт. Недалеко валялись лопнувшая длинная веревка, на которой держали лошадь, и три железных прута в пятнах засохшей крови. Комиссар попытался сосчитать разные отпечатки ботинок, но это оказалось непростым делом. Он предположил, что в истязании участвовали не более четырех человек. Еще двое стояли в сторонке и, покуривая, наблюдали за происходившим.

      Вернувшись домой, комиссар позвонил в участок.

      – Алё? Это…

      – Катарелла, это Монтальбано.

      – Ах, синьор комиссар, это вы! Что стряслось, синьор комиссар?

      – На