Как мужик переплавлял через реку волка, козу и капусту. Василий Шукшин

оятельным. Я учусь у него спокойствию. Сидим, например, в курилке, курим. Молчим. Глухая ночь… Город тяжело спит. В такой час, кажется, можно понять, кому и зачем надо было, чтоб завертелась, закружилась, закричала от боли и радости эта огромная махина – Жизнь. Но только – кажется. На самом деле сидишь, тупо смотришь в паркетный пол и думаешь черт знает о чем. О том, что вот – ладили этот паркет рабочие, а о чем они тогда говорили? И вдруг в эту минуту, в эту очень точную минуту из каких-то тайных своих глубин Лобастый произносит… Спокойно, верно, обдуманно:

      – А денечки идут.

      Пронзительная, грустная правда. Завидую ему. Я только могу запоздало вздохнуть и поддакнуть:

      – Да. Не идут, а бегут, мать их!..

      Но не я первый додумался, что они так вот – неповторимо, безоглядно, спокойно – идут. Ведь надо прежде много наблюдать, думать, чтобы тремя словами – верно и вовремя сказанными – поймать за руку Время. Вот же черт!

      Лобастый медленно (он как-то умеет – медленно, то есть не кому-нибудь, себе) смеется.

      – Эх, да не зря бы они бежали! А?

      – Да.

      Только и всего.

      Лобастый отломал две войны – финскую и Отечественную. И, к примеру, вся финская кампания, когда я попросил его рассказать, уложилась у него в такой… компактный, так, что ли, рассказ: