Вспомните «Эдельвейс». Владислав Крапивин

о и отчетливо пожилой человек в серой шляпе и зеленоватом плаще. Он остановился в двух шагах от скамьи. Я узнал пассажира из соседнего вагона. Он ехал с какой-то компанией, но, насколько я мог заметить, держался обособленно. Запомнилась его привычка на каждой станции подолгу стоять на платформе и внимательно разглядывать здание вокзала.

      – Прошу… – Подполковник подвинулся, освобождая место.

      – Я интурист. Рихард Копф, – представился незнакомец и сел. Мы назвали себя, и с минуту тянулось молчание.

      – Вы есть офицер, – вдруг обратился к моему соседу немец. – Вы будете понимать. Я имел унглюк… д’хайст, несчастье уже быть здесь. Когда я был зольдат… нет, сольдатом. Так.

      – Что-нибудь помните? – сухо спросил подполковник.

      – Только это, – Копф коротким жестом сухого длинного пальца показал на красную башню костела. Он неловко полез в карман и вынул завернутый в газету снимок. На снимке был костел среди развалин.

      – Знакомо, – сказал подполковник. – Действительно, не забыть.

      Обрывок газеты упал на мой ботинок. Я увидел угол кинорекламы со скрюченной рукой, которая тянулась к цветку. Выше виднелся конец какого-то слова, набранного готическими буквами: «…lweis».

      Под рекламой была напечатана заметка, Совсем маленькая, в несколько строк петита. С трудом разбирая немецкие фразы, я понял, что речь идет о случае в западногерманском городке.

      Немец заметил, что я читаю заметку.

      – Да, это грустно. Я немного узнал это раньше, – тихо сказал он. – Я имею знакомый аптекарь. Я его спас от гестапо. Он есть юде, еврей. Не совсем давно он сказал мне про то, что вы прочитал сейчас.

      – В чем дело? – поинтересовался подполковник.

      – Разберете? – Я протянул ему обрывок. – Такая вот невеселая информация.

      – Альтер… д’хайст, старик был очень огорчен, – вдруг сказал Копф. – Как будто даже не стал иметь ум.

      – Закономерно, – жестко произнес подполковник и уронил листок. – Я имею в виду этот случай.

      Немец не слышал и продолжал:

      – Старик все время сказал… нет, говорил: «Он даже не хотел быть красный»…

      – Кто не хотел? – спросил я.

      – Я расскажу.

      Он стал говорить глуховатым голосом, и, слушая ломаные фразы, я вдруг отчетливо представил узкий мощеный двор и мальчишку, с обидой крикнувшего приятелям, что ему надоела такая игра.

      – Я больше не хочу быть «красным», – сказал Вилли. – В его синих глазах накапливались слезы. Франц поморщился от досады: опять не кто-нибудь, а именно его братишка все портил.

      Отто вытащил из кармана пластмассовый браунинг и подбросил его на ладони. Потом он сел на ящик из-под сигарет и спросил:

      – Какое вы имя носите, пленный? – Он еще надеялся, что Вилли согласится продолжать игру.

      – Каждый раз меня делают «красным», – снова сказал Вилли.

      – В прошлый четверг «красным» был я! – крикнул Отто, – Что ты хнычешь? Я тоже был «красным».

      Отто врал, но понимал, что уличить его нельзя, каждый день мальчишки занимались одной и той же игрой, и все запомнить было трудно.

      Вилли молчал и быстро хлопал ресницами, чтобы стряхнуть слезы.

      – Я так не играю. К черту! – сказал Отто. Он даже побледнел от злости, и на скулах заметнее сделались редкие веснушки. – К черту! Лучше играть с девчонками, – повторил Отто. Он сунул в карман браунинг, делая вид, что хочет уйти, но не ушел, и снова сел на ящик.

      – Слушай, Вилли, у меня есть пятьдесят пфеннигов, – обратился Франц к братишке. – Хочешь, я дам тебе двадцать? Только не хнычь, и будем играть.

      – Давай пополам, – возразил Вилли. – Двадцать пять.

      – Хорошо. Даже тридцать.

      – Давай, – сказал Вилли. – Давай сразу, а то опять скажешь, что истратил.