Игра теней. Петр Катериничев

, чисто вымыты, и спящий еще город кажется нежилым. Солнце едва касается свежей зелени скверов, бежит по стеклам домов, заливает светом площади, проспекты, бесконечную череду улочек и переулков… А небо бережно и невесомо укрывает громадный город прозрачным куполом…

      Москва видится в этот час такой, какой была когда-то – может быть, тридцать, может быть, сто, может быть, триста лет назад…

      …А я иду, шагаю по Москве,

      И я пройти еще смогу…

      Мужчина, сидящий в салоне бронированного представительского лимузина, тихонько, незаметно для себя, напевает эту мелодию. Он плотен, крепок и, должно быть, очень силен. На вид ему за пятьдесят, но может быть, и больше. Он выглядит уставшим, очень уставшим. По крайней мере, не таким, каким его привыкли видеть многие.

      …Бывает все на свете хорошо, В чем дело – сразу не поймешь. А просто летний дождь прошел…

      Мужчина прикрывает глаза, на какое-то мгновение все мысли, тревоги ушли, исчезли, растворились, осталась только эта мелодия… Но так продолжалось недолго, совсем недолго. А жаль…

      Нет, такой, как в том фильме, Москва не будет уже никогда. Полной чистых улиц, наивных и светлых людей… Или – это просто старость?.. И прошлое вспоминается вовсе не таким, каким оно было, а таким, каким нам хочется видеть его теперь…

      Впрочем, воспоминания таковы в любом возрасте. Человек помнит лишь то, что ему хочется помнить, и так, как ему приятнее… Или – нужнее?..

      …Есть только миг между прошлым и будущим, Именно он называется жизнь…

      Красивая песня… Вот только…

      Чтобы выжить в настоящем, человеку нужно иметь опору. Такую, прочнее которой нет. В самом себе. Так что мигом, даже самым неповторимым, не обойдешься… Наша жизнь, кроме мига существования, состоит из прекрасного прошлого и блестящего будущего… Каким бы ни было это прошлое на самом деле и чем бы ни обернулось будущее…

      Наверное, так.

      Не жить, чтобы выжить, а выживать, чтобы жить.

      Жаль только, что пройтись запросто по Москве, даже очень ранним утром, ему уже сложно… Может, когда-нибудь… Остается верить, что это «когда-нибудь» все же наступит.

      Просто степень нашей свободы зависит от степени и меры нашей ответственности. Приобретая большую ответственность, а с нею и власть, мы приобретаем и большую свободу – по крайней мере в том, что раньше было нам абсолютно недоступно. Теряя при этом свободу прежнюю. Чаще всего – навсегда.

      Да… Самая полная свобода – это свобода юности, ее девиз – беззаботность.

      Понять и оценить это мы можем позднее, много позднее, и ищем повторений или даже иллюзий повторений… И-не находим.

      …А я иду, шагаю по Москве, И я пройти еще смогу…

      Мужчина помнил Москву разной. Помнил важной, полной черных лакированных «ЗИМов», развозящих упитанных партийцев в одинаковых синих двубортных костюмах с широкими лацканами… Сам он тогда ходил зимой и летом в единственных, купленных по случаю черных офицерских ботинках, в широченных штанах на щегольском ремешке, в тенниске на шнуровке… Весело щурился на солнце, в компании запросто опрокидывал единым духом «малиновский» стакан «Московской», которую по привычке называли «казенкой», отламывал от полбуханки ржаного – единственной закуски на всех… В обед запросто «подметал» две тарелки жиденьких столовских щей, экономя на втором, и вылезал из-за стола с чувством легкого голода…

      А может, так и стоило жить – с чувством легкого голода?..

      Нет.

      Он хорошо помнил голод своего детства, – настоящий.

      И еще войну. То есть не саму войну, он помнил устало-тоскливые от ожидания глаза женщин… И еще помнил лес, куда возил на санях для заготовщиков, для тех же баб, кирпичики тяжелого черного хлеба… И еще – письма… И – похоронки…

      Сначала ездил с дедом Афониным, а как тот помер – так один… Сколько ему тогда было?.. Лет шесть или семь?.. Но он был мужик…

      И еще он помнил, как замерзал, вывернув ногу в какой-то барсучьей яме…

      Или – засыпал?.. Снился ему тогда горячий черный хлеб, но не «кирпичики», а настоящий – душистый, с поджаристой коркой, с вязкой пахучей мякотью…

      Как его нашли, он не помнил. Только ощущение жара – когда лежал на полке в крохотной баньке, а мать укутывала в тулуп и несла в избу…

      В семидесятые Москва стала другой. Как и он сам. Как и люди вокруг. Хотя…

      Времена меняются, а люди?..

      Было в той Москве что-то странное, неуловимое… словно на некоем коротком отрезке – времен или судеб – встретились вдруг люди прошлого и люди теперешние…

      Москву называли тогда столицей дряхлеющей империи, и она вправду походила на истекающий соком спелый ананас – немного с гнильцой, но оттого еще слаще…

      …Еще до старта далеко, далеко, далеко, Но проснулась Москва, Посредине праздника, посреди зимы…

      Вылизанные машины так же плавно, как и в начале шестидесятых, скоро и значимо мчались по осевой Ленинского проспекта, но в них сидели