Братишка, оставь покурить!. Николай Стародымов

кое же близкое и непривычно бархатистое глубокое, усыпанное мириадами звезд, небо. Бесконечно давно и не менее бесконечно далеко отсюда. Будто на другой планете, с которой я прилетел сюда вместе с очаровательным беспомощным Маленьким Принцем, будто все это было в какой-то иной, не мною прожитой жизни. То небо надо мной сияло крупной россыпью звезд на другом конце нашего земного шарика, в Афганистане. Именно там оно меня впервые поразило своей бездонной глубиной.

      Ну а рубежом между тем, среднеазиатским, небом и похожим на него небом нынешним пролегла студеная Сибирь, где небо тоже другое, не такое, как там или тут. Да и не то, какое было дома, в Подмосковье.

      Удивления достойно: окружает наш крохотный мирок одна и та же атмосфера. 60 процентов азота, пятнадцать кислорода, толика углекислого газа и других примесей, замкнутая спасительным для всего живого и в то же время таким ранимым озоновым слоем – а свет звезд пробивается на разных широтах по-разному.

      …Странно, почему я так люблю глядеть в ночное небо? Что меня так тянет туда, в эту бесконечность мирозданья, в эту вселенскую пустоту, космический холод, пронизанный всевозможными излучениями и лишь слегка разбавленный эфемерным эфиром, по божественному недогляду не приспособленные под среду обитания человека? Что стоит за этой моей подспудной тягой ввысь? Мистическое ожидание, что со временем именно там, в неком неведомом эфирном блаженном эмпирее, навеки, растворившись, упокоится моя душа, не имеющая покоя в этом мире? Или же наивная мечта о том, что хоть там, в беспредельной вышине, за хрустальным небосводом, нет той липучей грязи и смрадной мерзости, что окружают нас в этом бренном мире, которые попросту затапливают нас и из которых мы не в силах ни выбраться, ни избавиться от них? Право же, не знаю.

      Да и плевать мне на все эти философские рассуждения, если честно. Я особенно не задумываюсь над этим, лишь очень люблю глядеть в ночное небо. Быть может, просто-напросто потому, что когда глядишь в него, чувствуешь себя освобождающимся от земных проблем и забот. Даже там, в лагере, и то я становился свободнее, когда глядел в звездную россыпь неба… Хоть немного, а свободнее. Пусть тело мое по-прежнему оставалось облаченным в арестантскую робу, пусть меня по-прежнему окружала колючая проволока, пусть я знал, что Лесник по-прежнему точит на меня зуб, упорно выжидая удобный момент, чтобы поквитаться со мной – когда выдавалась свободная минута, я ложился и глядел вверх. И становилось легче. Будто сама душа моя по лучику взгляда воспаряла над тем миром, который какой-то безнадежный романтик обозвал лучшим из миров.

      У мусульман есть мудрая легенда или притча – уж не знаю, как правильнее ее назвать – про двух ангелов. Звали их Харут и Марут. Обитая на небе и состоя в свите Аллаха, они были исключительно рафинированно-образцово-показательными, громогласно осуждали людские грехи и добросовестно доносили Всевышнему о том, сколько нехороших дел творится на Земле. Однако Аллах оказался руководителем неглупым и отправил их обоих в командировку с каким-то поручением в мир земной. И получилось именно так, как и должно было получиться: эти святые поборники нравственности, оказавшись среди грешников, напились в первом же кабаке, изнасиловали женщину и убили мужчину, который оказался невольным (или по воле все того же мудрого Аллаха?) свидетелем этого преступления… Мораль: легко и просто быть святым на небе – а вот попробуй сохранить белоснежную святость одежд и души здесь, на грешном белом свете!

      Что и говорить, мудрый и дальновидный мужик, этот Аллах, однако в данном случае дал маху, не туда направил своих ангелочков! Сюда бы их, в наш отряд, мы бы их быстро перевоспитали, крылышки им пообкарнали.

      …От созерцания неба и размышлений меня отвлек негромкий окрик.

      – Воздра, Просвет!

      Радомир произнес мое прозвище на сербский манер – Прсвет, полностью проглотив первую гласную и едва обозначив вторую, хотя умудрился ударение сделать именно на отсутствующем «о». В сербском языке вообще мало гласных букв, здесь их будто проглатывают. И поздоровался он на местном полууголовном сленге, по блатному, как сказали бы мы, по шатровачке, как говорят сербы. По культурному он сказал бы «здраво», хотя, по большому счету, это одно и то же.

      – Что, Радик?

      Серб не любит, когда его так называют, по-русски уменьшительно. Поэтому я сейчас позволяю себе это сделать только потому, что мы наедине. Мы с ним дружим, а самолюбие друга необходимо беречь.

      – Пора, – коротко сообщил Радомир.

      Мы с Радомиром Станичем уже давно ходим на задания в паре. Едва не с первых же недель, как я прибыл в состав РДО – Русского добровольческого отряда. И у нас уже выработался свой язык, состоящий из немыслимой смеси русских и сербских слов, к которым каждый из нас без проблем может примешать что-нибудь, например, из английского или французского. А то серб может ввернуть что-нибудь и по-украински – до меня в паре с Радомиром ходил какой-то хохол, который погиб около года назад, подорвался на мине, едва ли не единственный раз отправившись на разведку без своего постоянного напарника… Ну да это неважно, на каком языке мы общаемся – главное, что мы друг друга прекрасно понимаем. Во всяком случае, я его, по большому счету, понимаю