Разбойный приказ. Андрей Посняков

шумел на ветру камыш, а рядом, у плеса, играла, выпрыгивая из воды, рыба. На том берегу вдруг затрещали кусты, друзья вздрогнули, увидев, как, раздвигая могучей грудью заросли ивы, спустился на водопой хозяин здешних лесов, огроменный рогатый зверь – лось. Опустив в воду горбатую морду, сохатый принялся шумно пить, недобро посматривая по сторонам желтыми колючими глазами. Ветер был от ребят, и лесной великан вряд ли мог сейчас их учуять, а вот если бы высмотрел, так, может, и кинулся бы, что ему перемахнуть узкую речку! Это волк, пока сытый, мирный, а лось – другое дело, может и просто так, за здорово живешь, наподдать копытом, чтоб не шлялись тут некоторые. Известное дело – этакой-то копытиной живо черепушку срубит.

      – О, смотри, смотри, ну и губищи! – не выдержав, зашептал Прошка. – Закоптить – знаешь, как вкусно.

      – Смотри, как бы он сам тебя не закоптил… Ну-ко, спрячемся-ка в траве, ишь, косит глазом.

      Ребята дружно опустили головы, да так и лежали, не шевелясь, дожидаясь, пока сохатый напьется да уйдет себе по своим лосиным делам – может, к лосихе, может, поглодать мягкой осиновой коры, а может, и нажраться пьянящих грибков-мухоморов. Ох, и не позавидуешь же тогда всему лесному царству! Пьяный лось – это уж такая бедища, хуже медведя-шатуна!

      Однако пора было искать Василиску.

      – Как же мы ее теперь сыщем? – который раз уже недоверчиво спросил Прошка.

      Митрий пожал плечами – давно уже, с самой ночной встречи, прямо-таки распирало его узнать, каким же это образом объявился здесь Прохор, который вроде как в Сароже должен быть. Но молотобоец, похоже, пока не горел желанием все немедленно объяснить, старательно уводя разговор в сторону, и Митька решил не форсировать события, захочет – расскажет. Спросил только:

      – Ты песни хороводные знаешь?

      – Песни? Гм… – Прошка задумался, зачесал рыжеватые кудри. – Ну, так, немножко. А что, петь, что ли, сейчас будем?

      – Именно! И во всю глотку! Про лен слова помнишь?

      – Нет.

      – Ну, тогда давай про воробушка.

      У воробушка головушка болела,

      Болела, болела, болела… —

      затянули вразнобой оба. Любой певчий бы от этих жутких звуков скривился, хуже чем от прокисшей браги, а приятелям ничего, нравилось:

      Уж как стал наш воробышек садиться,

      Садиться, садиться, садиться…

      – Тьфу ты, черт, прости Господи! Дальше-то позабыл… – Митрий с досадой тряхнул головой.

      – И я не помню. – Пожав плечами, Прохор вдруг приложил палец к губам, прислушался, и на пухлых губах его зажглась, засияла радостная улыбка, словно бы осветившая грубое лицо молотобойца. На щеках кулачного бойца заиграли ямочки, взгляд стал такой наивный, детский, что Митрий, посмотрев на него, фыркнул и засмеялся. В общем-то было чему радоваться – из-за лесочка выплывал, приближался звонкий девичий голос:

      Уж как стал наш воробышек порхати,

      Порхати, порхати, порхати…

      И вот наконец из-за кустов на лугу показалась Василиска. Завидев ребят, замахала рука�