Итальянская любовь Максима Горького. Екатерина Барсова

была таким командором: безжалостным и беспощадным.

      Вера вдохнула и спрятала руки за спину.

      – Ну что такое? – Мать выросла на пороге комнаты, окидывая ее критическим взглядом. Халат с павлинами резал глаза яркой расцветкой, но по-другому мать одеваться не умела и не хотела. Она и сама была яркой, бравурной, шумной. Как брызги шампанского. Как ее любимейшее танго под таким же названием. Эта мелодия была связана с одним давним любовным приключением, случившимся бог знает сколько лет назад.

      Он был молодой подающий надежды режиссер, правда, имени его мать не называла. Это было уже после того, как их бросил отец. И этот режиссер, конечно же, был в нее без памяти, до умопомрачения влюблен. И все было замечательно: Черное море, волны, закатные вечера, темные ночи, ласки под шорох волн, поцелуи и любовные клятвы. И то самое танго: «Брызги шампанского».

      А потом… Мать в этом месте театрально прикладывала руку к сердцу и издавала протяжный вздох. Взял и женился.

      Режиссер уехал за границу и не вернулся. Поехал в составе советской делегации в Венгрию, там познакомился с венгеркой и остался. Поскольку он не был звездой первой величины, то скандал раздувать не стали, а просто вычеркнули его имя из святцев советского кино. Словно и не было такого человека. Был, а теперь нет.

      – И остался он только в моем сердце, – вздыхала мать.

      – Да-да, – поддакивала Вера, ощущая уже знакомое жжение в висках и посасывание под ложечкой. – Да-да, мама, все это очень печально.

      Мать обожала вот такие душещипательные истории, где Вере отводилась роль благодарной слушательницы, безмолвного фона для разворачивания театральных мизансцен.

      – Печально! – фыркала мать. – Что ты в этом понимаешь!

      Здесь Вера чувствовала, как ее бьют по больному месту. Конечно, в любви она мало что понимает. Чем она может похвастаться в жизни или, как выражается ее подруга Света Закоманская, – «что предъявить миру»?

      Света была отдушиной в жизни Веры. Во-первых, у них со Светой совершенно разные характеры, и этот факт отраден. Во-вторых, Света подобно солнечному лучу – в прямом и переносном смысле. Света всегда чем-то увлекалась. Последнее ее увлечение было связано с буддизмом, учением Ошо, Ананды Рай, Кришнамурти и прочих светочей нирваны. И в соответствии с буддистскими доктринами она одевалась во все яркое, кричащее, режущее глаз.

      – Будем подобно солнцу, – говорила она.

      – Это не оригинально, – парировала Вера, – знаменитый поэт Серебряного века Бальмонт говорил то же самое: «Будем как солнце!».

      Основным доминирующим цветом в одежде подруги был ярко-желтый. И поэтому еще издалека Вера видела желтый факел, стремительно придвигающийся к ней.

      Света утешала Веру и говорила, что все мужики, естественно, козлы, если только они не практикуют… йогу… А поскольку таких немного, то ничем выдающимся мужской пол похвастаться не может по определению. И с этим придется смириться. Вера молчала, собственно говоря, возразить ей было нечего…

      Вера сразу вспоминала свой скоропалительный брак, быстрое охлаждение со стороны мужа, и такое же быстрое его увлечение аспиранткой Мариной, и последующий развод… На все про все ушло полтора года. Вера осталась с вечно болеющим Пашкой на руках и разбитым сердцем, как уверяла ее мать, которая считала, что после развода сердце должно быть непременно разбито. В ответ на это Вера молчала, она не чувствовала себя несчастной или разбитой. Было отупение и усталость. Но и это вскоре прошло. Напротив, Вера испытала чувство облегчения и досады – ну как она не разглядела Валерку раньше? Как позволила себе поверить этому ничтожеству?

      Мать говорила, что Валера всего-навсего охотился за ее метрами жилплощади. Трехкомнатная квартира в центре Москвы того стоит. А Валера живет вместе с замужней сестрой и матерью. Оттого и польстился на нее, Веру.

      Мать всегда била по-больному. Наверное, по-другому она не могла. Ей нужно было поставить Веру на место, уязвить, чтобы дочь не воображала о себе бог знает что…

      Все это промелькнуло в голове Веры, когда мать выросла на пороге ее комнаты.

      – И что это у тебя в руках? – спросила мать, окидывая ее привычным критически равнодушным взглядом.

      – Ты не представляешь!

      – Почему же? – с легким оттенком презрения сказала мать. – Представляю. Какое-нибудь письмо о повышении налогов или о долге по квартплате…

      И все в матери – от волос, крашенных в сложный медно-рыжий цвет, до тонкой ниточки бровей и уголков губ, опущенных вниз, – выражало презрение лично к Вере.

      – Ничуть! – торжествующе перебила ее Вера. – И не догадаешься.

      С минуту-другую мать смотрела на нее, сверля глазами, а затем махнула рукой.

      – Выкладывай!

      – Может быть, кофе сначала попьем? Из чашек мейсенского фарфора?

      – А что, есть повод?

      Кофейный сервиз из тонкого фарфора ставили на стол по особо торжественным случаям.

      – Есть! – ответила Вера. – И еще какой!

      Ей