Орфей курит Мальборо. Вадим Саралидзе

ытались сэкономить и привезли вместо нормальной аппаратуры то, что Ник обычно называл дровами. От плохого звука у него даже зачесалось в носу, к тому же вчерашний виски в сочетании с хинкали и оливье организовали где-то в его внутренностях небольшой джем-сейшн, обернувшийся мучительной изжогой.

      Звукорежиссер Серега Максимов, или Мася, как его звали все музыканты, в неизменной скошенной набок бейсболке меланхолично крутил ручки огромного музыкального пульта в центре зала. Его нежное прозвище, которое прилипло к нему с тех пор, как его застали утирающим слезу во время звучания «Show Must Go On», никак не вязалось с обликом двухметрового бугая, демонстрирующего бицепсы, ярко размалеванные полинезийскими татуировками.

      – Ра-а-аз! Мася, блядь, сегодня петь будешь сам, понял?! – Ник резко выдернул шнур из гитары, злобно воткнул ее в руки стоящему неподалеку технику и быстро ушел со сцены.

      Это был уже тринадцатый концерт тура по российским городам. За долгие гастрольные годы он так и не смог привыкнуть к графику выступлений, плотному, как запечатанная колода карт в казино. Залы, клубы, стадионы мелькали, будто слайды безумной и неуправляемой презентации, которую кто-то по ошибке запустил в непрерывно повторяющемся режиме.

      Иногда Нику прямо во время выступления начинало казаться, что звучит совсем не его музыка и тексты, да и на сцене стоит тоже кто-то другой. А он на самом деле просто наблюдает откуда-то со стороны, как нервный и нелепый человечек с гитарой в потертых джинсах и мокрой от пота футболке корчится и кривляется, пытаясь в тысячный раз привлечь к себе внимание. Впрочем, когда тур заканчивался (а это, к счастью, рано или поздно происходило), Ник отсыпался, отлеживался и через какое-то время снова отправлялся в нелегкий путь за славой и деньгами.

      Александру Линнику (а именно так звали Ника) две недели назад стукнуло сорок два, и это было очередным поводом задуматься над тем, чем он занят и так ли это важно для него. Родители его были научными работниками: отец преподавал в институте математический анализ, а мама работала в каком-то замороченном НИИ с труднопроизносимым названием. Они никогда не одобряли его стремления играть на гитаре и вопить истошным голосом непонятные и не мелодичные, в их понимании, песни.

      Отец и мать были воспитаны в типичном советском духе с легким привкусом национального колорита – бабушка Саши была родом из Умани, колыбели хасидизма, а дед вырос в семье потомственных витебских лавочников. Большевистский триумф 1917 года, гражданская война, попытки построения «социализма в одной отдельно взятой стране» и прочие сопутствующие этим мощным и ужасным процессам катаклизмы привели к таким же жутким по своим последствиям изменениям в жизни огромной страны. Целые народы самостоятельно или вынужденно снимались с насиженных мест, внезапно пропадали, словно вырванные страницы книги, появлялись в других местах, молчаливые и запуганные. Семья Линник не была исключением из этого печального ряда. Про родственников со стороны отца Саша вообще никогда и ничего не слышал.

      Бабушка же и дед по матери жили вместе с ним и его родителями в одной большой квартире в Замоскворечье. Саше всегда казалось, что всю свою долгую жизнь они провели в ожидании какого-то подвоха со стороны советской власти. Именно поэтому везде и всегда они старались подчеркнуть свою железную верность идеалам «победившего пролетариата». Дед, будучи главбухом немаленького таксопарка, даже вступил в КПСС и, к огромному восторгу своего маленького внука, регулярно ходил с ним на первомайские демонстрации. Тем не менее, когда старшие их семьи думали, что они одни и их никто не слышит, дом наполняло певучее и скандальное звучание натурального местечкового идиша.

      Маленький Саша Линник однажды подсмотрел и подслушал такой кухонный диалог и совершенно ничего не понял из этой драматичной сцены, кроме русских слов «на х…» и «усатая сволочь». Но он очень хорошо запомнил совершенно нетипичный для внешне всегда спокойного и рассудительного деда горящий взгляд и яростную жестикуляцию вечно улыбчивой и доброй бабушки. Он как-то даже спросил маму, почему бабуля тайком, тихонечко и непонятно ругается с дедушкой. Та что-то пробормотала и быстро перевела разговор на другую тему.

      После смерти стариков уже взрослому Саше стало известно, что большая часть их семейства была перемолота новейшей историей государства российского в пыль, другая – немыслимым образом сумела эмигрировать. Оба этих факта бабушке и деду, а впоследствии и его родителям приходилось скрывать всю свою жизнь. Небогатый быт, дом, работа, фальшивые и малоэмоциональные праздники вроде тошнотворно-гвоздичного 8 марта, семейные походы на талантливые, но осточертевшие до почечных колик комедии Гайдая – это и был практически весь набор рядовой советской семьи Линник.

      Родители, насквозь пропитанные патологической осторожностью и стремлением никуда и никак не высовываться, всячески старались привить сыну максимальную законопослушность и почтение к существующим порядкам. С самого раннего возраста ему всегда твердили, что не нужно громко петь и играть в шумные игры, надо хорошо кушать, никогда не опаздывать в школу, носить красный пионерский галстук, не бегать во дворе с ребятами до ночи, и еще много-много такого, что страшно раздражало