Быть знаменитым некрасиво. Борис Пастернак

/v>

      Слагаются стихи навзрыд.

‹1912, 1928›

      «Как бронзовой золой жаровень…»

      Как бронзовой золой жаровень,

      Жуками сыплет сонный сад.

      Со мной, с моей свечою вровень

      Миры расцветшие висят.

      И, как в неслыханную веру,

      Я в эту ночь перехожу,

      Где тополь обветшало-серый

      Завесил лунную межу,

      Где пруд как явленная тайна,

      Где шепчет яблони прибой,

      Где сад висит постройкой свайной

      И держит небо пред собой.

‹1912, 1928 ›

      «Когда за лиры лабиринт…»

      Когда за лиры лабиринт

      Поэты взор вперят,

      Налево развернется Инд,

      Правей пойдет Евфрат.

      А посреди меж сим и тем

      Со страшной простотой

      Легенде ведомый Эдем

      Взовьет свой ствольный строй.

      Он вырастет над пришлецом

      И прошумит: мой сын!

      Я историческим лицом

      Вошел в семью лесин.

      Я – свет. Я тем и знаменит,

      Что сам бросаю тень.

      Я – жизнь земли, ее зенит,

      Ее начальный день.

‹1913, 1928 ›

      Сон

      Мне снилась осень в полусвете стекол,

      Друзья и ты в их шутовской гурьбе,

      И, как с небес добывший крови сокол,

      Спускалось сердце на руку к тебе.

      Но время шло, и старилось, и глохло,

      И паволокой рамы серебря,

      Заря из сада обдавала стекла

      Кровавыми слезами сентября.

      Но время шло и старилось. И рыхлый,

      Как лед, трещал и таял кресел шелк.

      Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,

      И сон, как отзвук колокола, смолк.

      Я пробудился. Был, как осень, темен

      Рассвет, и ветер, удаляясь, нес,

      Как за возом бегущий дождь соломин,

      Гряду бегущих по небу берез.

‹1913, 1928›

      Вокзал

      Вокзал, несгораемый ящик

      Разлук моих, встреч и разлук,

      Испытанный друг и указчик,

      Начать – не исчислить заслуг.

      Бывало, вся жизнь моя – в шарфе,

      Лишь подан к посадке состав,

      И пышут намордники гарпий,

      Парами глаза нам застлав.

      Бывало, лишь рядом усядусь —

      И крышка. Приник и отник.

      Прощай же, пора, моя радость!

      Я спрыгну сейчас, проводник.

      Бывало, раздвинется запад

      В маневрах ненастий и шпал

      И примется хлопьями цапать,

      Чтоб под буфера не попал.

      И глохнет свисток повторенный,

      А издали вторит другой,

      И поезд метет по перронам

      Глухой многогорбой пургой.

      И вот уже сумеркам невтерпь,

      И вот уж, за дымом вослед,

      Срываются поле и ветер, —

      О, быть бы и мне в их числе!

‹1913, 1928›

      Венеция

      Я был разбужен спозаранку

      Щелчком оконного стекла.

      Размокшей каменной баранкой

      В воде Венеция плыла.

      Все было тихо, и, однако,

      Во сне я слышал крик, и он

      Подобьем смолкнувшего знака

      Еще тревожил небосклон.

      Он вис трезубцем Скорпиона

      Над гладью стихших мандолин

      И женщиною оскорбленной,

      Быть может, издан был вдали.

      Теперь он стих и черной вилкой

      Торчал по черенок во мгле.

      Большой канал с косой ухмылкой

      Оглядывался, как беглец.

      Туда, голодные, противясь,

      Шли волны, шлендая с тоски,

      И гóндолы[1] рубили привязь,

      Точа о пристань тесаки.

      За лодочною их стоянкой

      В остатках сна рождалась явь.

      Венеция венецианкой

      Бросалась с набережных вплавь.

‹1913, 1928›

      Зима

      Прижимаюсь щекою к воронке

      Завитой,

1

 В отступление от обычая восстанавливаю итальянское ударение (Примеч. Б. Пастернака)