Вернись, колибри!. Оле Кай

очувствовали ледяную скользь стекла того самого окна, возле которого ждёте кого-нибудь, чтобы вместе заняться делами или направиться в захватывающий путь. А, быть может, резным рисунком, что принято считать уникальным, – рисунком подушечек пальцев вы ощутили шероховатость перил или стола, на которые облокотились в раздумье. Или, что повеселей, вы коснулись горячего нежного лица своего друга, и он, удивляясь неожиданному прикосновению, сердится и просит убрать руки. Но даже если перед вами пустота страшной невесомой пропасти – думаю, вы почувствуете и её. Кровь закипит адреналином в вашем сердце, жаждущем избежать опасности, и разгорячённые алой пульсацией капилляры начнут приливать напором к той самой паутине рисунка, что неподалёку от кончиков пальцев. Как разнообразны и бесчисленны ощущения, передаваемые этой незначительной частью тела! Но зачем вам об этом задумываться? Вы бы и не стали этого делать, если бы я не попросила.

      Я же не чувствую ничего.

      Одна сторона моего тела отказала мне два года назад, как раз в канун моего пятнадцатилетия. Вторая, пока ещё с перебоями, передаёт вкус протекающей вокруг меня жизни. Но что-то подсказывает, что и она вот-вот откажет повиноваться моему рассудку. И я с нетерпением и ужасом, со злорадством и равнодушием ожидаю, когда прокричит кукушка на часах и этот момент настанет.

      Моё сердце, сжимаясь от сочувствия к собственной душе, ликует во мне: «Твоя болезнь – ошибка! Кончина – это плацебо твоего испорченного сознания, ищущего любой повод остановить собственную жизнь! Однажды, устав бороться с тоскою, ты решила, что инвалидное кресло – это лучше, чем борьба! Но я скажу тебе как друг, – ты очень рано сдалась!»

      Но мой разум усмехается и противоборствует: «Есть снимки, результаты анализов и утверждения квалифицированных врачей. Приближающееся к твоему телу онемение есть итог развития странного, пока ещё не известного нервного заболевания! Возможно, лет через тридцать к нему найдут разгадку. А пока тебе остаётся только дышать и смотреть – в этом и будет заключена твоя дальнейшая жизнь!»

      Между тем, сердце никак не угомонится. Оно находит десятки причин, почему анализы могли так сплоховать. Вдруг во время погружения своим оком в мои лейкоциты и диаграммы головного мозга врач попросту чихнул, отвлёкся и невольным нажатием курсора залипающей клавиши мышки стряхнул на аппаратуре все верные данные. А вдруг его отвлекли телефонным звонком, и в это время на старых советских компьютерах произошёл сбой программы? Дугообразные чертежи моих полушарий заменились чьими-нибудь ещё, кто уже давно приговорил себя к бездействию? В конце концов, есть ещё и третий вариант – банальный, но такой частый: врач ошибся!

      Сердце могло наговорить ещё целую кучу нелепостей. Но мозг не щадил меня нисколечко. С чего врачу чихать на тебя и на твои лейкоциты? Даже в сезон пандемии гриппа доктора сидят на своих местах, принимая по сотни человек в день. Нет, их не вышибет из строя ни мигрень, ни свадьба, ни развод, ни похороны. А с телефонным звонком – так это ещё проще! Зачем специалисту отвлекаться на звонки пациентов, когда в регистратуре сидит очень шустрый секретарь, обладающий особой способностью быстро заканчивать любые разговоры.

      Нет, не жалеет – бичует меня мой мозг, рубит на куски любые очажки надежды. Сердце тоже хорошо. Зачем оно обманывает расстроенную душу? Вливает в мысли фальшивый оптимизм, не оправданный не единой бумажкой из всех пройденных мною процедур.

      Бабушка мне часто говорит: «Посмотри в зеркало. Когда-нибудь ты перестанешь узнавать себя». Или она говорит: «Сходи умойся. Даже если от тебя останется одно лицо – оно всё равно должно быть чистым». В иной раз от неё можно услышать вот что: «Проветрись на улице. Вдохнёшь свежий воздух и почувствуешь, как вкусна жизнь!»

      Она говорит мне это так бескомпромиссно, будто я действительно могу воткнуть свои ноги в её старые калоши и побежать на улицу. Да, бабушка разговаривает со мной так, словно под моей пятой точкой нет сидения инвалидного кресла. Наверное, побуждая меня к невозможному, она пытается поднять во мне чувство собственного достоинства. Она уверена, что я в свои семнадцать поставила на себе веющий могильным холодом крест. Ей хочется, чтобы этот крест под другим углом зрения стал плюсом.

      Но она не права. Крест поставила не я – тело.

      Что поделать, когда в одном тесном мире этого тела воюют две разные стихии, врезаясь друг в друга в ожесточенной схватке. Одна неведомая сила, которая мне почти не подвластна, убеждает в необходимости жить. Она запускает свою энергию в тело и приводит контрольный аргумент: «Разве где-то там, до рождения, мы пишем заявление на то, чтобы родиться? Разве мы определяем континент, город, роддом и время для появления на свет? Нет у нас таких привилегий. Мы не определяем ни день, ни час, ни ту, кто девять месяцев будет носить зародыш у своей наполняющейся молоком груди. А раз это в чьей-то высшей власти – доверься! Доверься и посмотри, что будет дальше! Главное – живи!»

      И снова мощь второй стихии, чёрной и зловещей, как гейзер нефти, вливается нерастворимыми масляными пятнами в голубую гармонию праведных мыслей, окропляя их чернотой: «Зачем всё это? Какой смысл в мучении? Какой в страданье прок, когда можно успокоить душу