Красно Солнышко. Александр Авраменко

натая кобыла время от времени всхрапывала, выпуская облака пара из широких заиндевевших ноздрей. Укрытый медвежьей полостью Прокша зябко поёжился. Ушло то время, когда он был молод, и горячая кровь согревала могучее тело. Теперь он стар, уже девятый десяток лет разменял намедни. Болят суставы, тянут жилы сырость и старые раны. Но разум его светел и могуч по-прежнему. Отговаривали его бабки-вещуньи, потворы и кобники, но не смог ведун усидеть на месте, на тёплой лежанке. Слишком важно было откровение Велесово, что пришло к нему во вторую седмицу просинца[1]. Будь что попроще, послал бы вместо себя баяна Векшу, но дело оказалось слишком важным, чтобы слова можно было доверить кому-то молодшему и по возрасту, и по иерархии. Не всякого волхвы славянские слушать станут. А уж тем более решение своё выносить. А от нынешнего слова судьбы народов зависят. И судьба их. Дадут добро старшие волхвы – изменится история рода славянского. Не дадут – наступит лихая година, и канут в небытие племена. Примет в себя мать-земля погосты и городки, могилы и жертвенники. Истлеют заброшенными изваяния Стрибога и Перуна, Мокоши и Берегини. Не принесёт удачливый охотник подношение Диване, уважаемой супруге Святобора, покровителя лесов, коими богата словенская земля. И Лада, мать всех богов, истлеет, покинутая своими народами, коих не сумела сохранить на лике своём…

      – Подъезжаем, господине… – обернулся правящий лошадью отрок, ходящий в учениках у облакопрогонителя Малюты, дальнего родственника Прокши.

      Старик открыл неожиданно яркие глаза и сурово кивнул. Юноша невольно передёрнул плечами, словно ему стало холодно. Уж больно не вязались пронзительно-синие, словно у молодого мужчины, глаза с выдубленным солнцем и ветрами, иссечённым глубокими морщинами лицом. Это был знаменитый на всю округу ведун, переживший столько, что ни один баян не в силах измыслить, видавший и неведомые народы, и чудеса заморские, и прошедший не одну битву рядом с воями. Но некогда возгордился молодой славянин силой и ловкостью и не поклонился Перуну, не дал жертву после удачного похода. Люто наказал его буйный бог: зимой, в бою кулачном, поскользнулся на наледи муж, ударился спиной о бугорок, крошечный вроде, и больше не поднялся. Отнялись ноги, отказались ходить. Навсегда отказались. Чего только не делали с воином, как не врачевали – бесполезно. Высохли обе ноги, стали, словно палки, худыми да тонкими. Понял тогда лишь Прокша, что обидел бога. Молил его о пощаде, но Перун своё решение никогда не меняет. Скажет – умрёшь. И сложишь свою голову, как бы ни старался её сохранить. Так и тут, не стал Перун возвращать умение ходить бывшему воину. Дал ему взамен другой дар, ведовской. Посылал к калике видения, в коих рассказывал, что будет. Честно посылал. Без обмана и морока. Словно через чистый тонкий лёд речной видел Прокша, что случиться должно вскоре. И ни разу предсказания ведуна не обманули славян. Всегда сбывались.

      Разное изрекал Прокша. Когда хорошее, когда плохое. Не скрывал, за кем навий Чернобог придёт, а кому Лада улыбнётся. Честен был. За что снискал уважение поначалу у воинов, затем и у жрецов. А ныне везут Прокшу на Большой собор – волхвам он должен своё слово изречь. И как примут те слово, такой и будет судьба мира…

      – Тпру! – натянул поводья юноша, останавливая кобылку перед высоким, чуть не в три человеческих роста, частоколом.

      Пред оградой людно было. Много народа с варяжских земель съехалось на Большой собор. Были поморяне из краёв, где Ярило по половине года по небесам гуляет, а вторую половину спит крепким сном. Приехали и с полуденного края, где неведомые племена пробуют откусить себе под пастбища землю, принадлежащую славянским родам. И с восходного края земель явились посланцы, и с заходного. Но не каждый, кто возжелал, может прийти на Большой собор. Лишь самые высшие, самые знающие, самые могучие. Так что ждать сопровождающие волхвов, ведунов, баянов, ведьм и прочих за первой оградой должны были. Внутрь же лишь допущенным пройти можно.

      Двое могучих воинов, закованных в доспехи с ног до головы, в алых плащах, подбитых пушистым мехом полярной лисы, шагнули навстречу саням, в которых восседал Прокша, и легко подхватили ведуна на скрещённые руки. Почёт и уважение неслыханное! Единственный он, кого на руках на Собор несут…

      – Постойте чуть, други.

      Мужи замерли. Мгновенная тишина спустилась на людскую толпу, собравшуюся у ворот, ведущих внутрь ограды, увешанной черепами зверей и птиц. А седой словно лунь ведун взглянул на пронзительно-чистое небо, на белый нетронутый снег вокруг, на громады елей, тяжко вздохнул и шепнул, сберегая последние силы для пророчества:

      – Идёмте…

      Ибо знал ведун, что речь его на Соборе последней в жизни будет…

      Глава 1

      В очаге длинной воинской избы ярко пылал пламень. Длинные языки взмётывались над большими поленьями, аккуратно распущенными вдоль, изредка стреляли искрами. Чист огонь, который горит в сложенной из валунов печи, найденных на дне реки Вожи. Высушенные до звона берёзовые дрова почти не дают дыма. Да и тот взвивается тонкими струями в высоту трубы. Избу в слободе топят по-белому. Длинный дымоход – из глиняных пластин, обожжённых до звона. Возле него, под самой крышей, крытой плахами, пущены

1

Просинец – январь.