Кабы не радуга. Борис Херсонский

и бы

      над городами и иногда задевали бы

      днищем шпили соборов, открывалась бы течь,

      но у атомных лодок плавучесть, живучесть,

      автономность – короче, у подводников лучшая участь.

      Но после потопа все мы подводники, и не об этом речь.

      Важно, что никакая беда не постигнет военных,

      летчиков, моряков, плененных и убиенных,

      глядящих в бинокли, выставляющих перископ.

      Тем более, Бог постоянно милость являет:

      расходятся облака и радуга в небе сияет,

      обещая все что угодно, но не новый потоп.

      «Погружаешься в ночь, как в темную воду морскую…»

      Погружаешься в ночь, как в темную воду морскую,

      теплую, искрящую из-под ладоней.

      Ребристый песок под стопой. Жаль, небеса бездонней,

      чем любой водоем. Мы получили такую

      жизнь, что ни в сказке сказать, ни в передовице,

      ни пером, ни кастетом, – короче, есть чему подивиться.

      Есть чему подивиться, проглотить, да не подавиться.

      Потому что тьма над головой и под ногами.

      Враг врагу говорит, прощаясь: расстанемся, блин, врагами.

      В аду играют в черт-нечерт копытами и рогами.

      В городах говорят стены, окна, витрины:

      что мы будем делать, когда будем руины?

      Когда сложимся внутрь и укроемся облаком пыли,

      кто поверит, что мы действительно были?

      Но тепла вода беспросветных ночек,

      тают куколки восковые в руках матерей-одиночек.

      Не ешь меня, серый волк, оставь вдовице кусочек.

      Темна и тепла вода, рожденная до начала,

      когда не было тверди небес, ни города, ни причала,

      ни корабля. Был белый бычок. Не хвост, а мочало.

      Он стоял посреди мирозданья в воде по колено,

      шевелил ноздрями, чувствуя запах тлена,

      жевал свой хвост, мотал большой головою,

      он хотел бы, чтоб хвост был зеленой травою

      на зеленом лугу, но нет ни травы, ни луга.

      Тьма небесная в тьму морскую глядит:

         они узнали друг друга.

      Эвакуация

      Просто бежать в толпе. Запрокинув лик,

      подавившись криком, выдавливая крик.

      Просто дышать в толпе, под звуки сирен,

      все равно куда – на палубу судна, давшего крен,

      просто лежать в толпе, дышать без оглядки, хрен

      знает куда – в порт – чемоданы, узлы, платки,

      плывущие на поверхности ревущей людской реки.

      Бежать рядом с бабой, младенца к груди,

      полный вперед, понимая, что худшее – впереди.

      Дышать в толпе, тебя уже не найдут, и сам

      никого уже, лица направлены к небесам.

      Расширенные зрачки. Крик, застрявший во рту.

      У причала кренится на бок железный ковчег.

      Завтра газеты напишут о давке в порту.

      Погибло около ста сорока человек.

      «Межсезонье, межвременье. Из разлома…»

      Межсезонье, межвременье. Из разлома

      тянет холодом. Зябко. Но это лучше, чем лава

      или серный дым. Приехали. Вот мы и дома.

      Двойные рамы. Валерьянка с примесью брома.

      Мама нюхает рюмку и говорит: «Отрава».

      Кот считает иначе. Он выгибает спину,

      прыгает на буфет. Смотрит преданно на аптечку.

      Пятидесятые годы! Я вас никогда не покину.

      Свет вырубают. Капельки стеарина

      стекают в граненый стакан. Сквозняк задувает свечку.

      Военная форма в шкафу. Вечная слава

      в виде ордена Красной Звезды и медали

      «За оборону Кавказа». Пустая оправа

      от пенсне покойного деда. «Не имеете права!» —

      кричит сосед в коридоре. В гробу видали

      мы этого крикуна. Но это случится позже,

      лет через десять. Искусственный спутник где-то

      дырявит темя морзянкой. Мороз по коже.

      «Он уже знает все. С ним надо построже».

      «Не входи сюда! Ты видишь, я не одета!»

      Как не видеть! Груди вываливаются из корсета.

      Пусто в душе. Перед глазами все то же.

      Вчера закончился век.

      Завтра закончится жизнь.

      Сегодня закончилось лето.

      «„Подойди