Громов: Хозяин теней – 2. Карина Демина

, что случилось долбаное чудо. Правда, в глазах некоторых видится недоумение, мол, почему чудо с этим-то.

      Других ведь хватает.

      Таких, которым чудеса куда как нужнее. А они нет, не случаются. И те, другие, тихо помирают. А я вот выздоравливаю.

      Две недели прошло.

      Две недели – это много или мало? Если так-то, вполне прилично. Я и сидеть научился. И ем уже сам, пусть и еда своеобразная. Нет, капельнички капают, никуда-то от них не денусь, да и силёнок у меня, что у кутёнка, но…

      Мне бы радоваться.

      А не выходит.

      Я раз за разом пытаюсь попасть туда. Куда? Кто бы знал… в бред ли, в реальный ли мир, главное, что знаю точно – мне туда надо. Я… я не хочу здесь больше.

      Как будто давит всё.

      Бесит.

      Как будто оно всё вот вокруг – ненастоящее.

      От вежливых медсестричек до стерильной белизны палаты. И приходится раз за разом душить в себе раздражение, чтобы не сорваться на ком-нибудь. А оно не душится и всё одно проскальзывает, пробивается едкими ли словами, взглядами ли.

      Ничего.

      Они привыкшие. Они списывают на болезнь и дурной характер, помноженные друг на друга. И улыбаются, улыбаются… старательно.

      Натужно.

      Я это тоже вижу. И ещё сильней бешусь. Только этого мало, чтобы прорвать границу. А она есть. Я знаю, что есть. Я не сумасшедший.

      Я должен.

      Только не получается.

      Цокот каблуков. Тяжёлый такой, будто идущая дама норовит этими каблуками пол пробить. Или просто вес сказывается? Весу моя дорогая сестрица к своим годам набрала прилично, сделавшись не просто похожей на маменьку, но почти точною копией её. Ну, насколько я помню.

      Помню…

      Криво.

      Впрочем, плевать.

      Круглое лицо. Волосы вот стрижёт коротко и красит в яркий рыжий, в морковный такой оттенок. А матушка её завивала на бигуди, такие, железненькие. Почему-то они, эти бигуди, приклеившиеся к голове, посверкивающие из-под тонких прядок металлом, намертво врезались в память.

      Брови-ниточки.

      Ниточки же губы, но потолще.

      Два подбородка. Грудь тяжёлая, такую не всякий подоконник выдержит. И бока складочками.

      – Ну, – сестрица остановилась на входе в палату, и даже охранник попятился. – Чего хотел?

      – Увидеться?

      Да, я сам позвонил ей. Вот… наверное, слишком всё вокруг стало благостное, доброе и понимающее. Или ещё по какой иной причине.

      – А ты бодро выглядишь, – сказала она, окинувши взглядом и меня, и палату.

      – А ты постарела.

      – Себя-то видел? – фыркнула Виолетта.

      И не обиделась.

      Вот чую, что не обиделась.

      – Так чего хотел-то?

      – Веришь… сам не знаю. Поговорить с кем-то из родни.

      – То есть, всё-таки родня? – она кинула на столик тяжеленную сумку из искусственной кожи и сама плюхнулась на табурет. – Умаялась, пока дошла… слушай, а ты и вправду, похоже, помирать не собираешься.

      Виолетта вытащила пачку папирос, поглядела на меня и, поморщившись, убрала.

      – Тут же нельзя?

      – Нельзя, – подтвердил я. – Но если возьмешься меня на уличку вывезти, то и подымим.

      – Знаешь, Викуська говорил, что у тебя с башкой не лады, но чтобы настолько… – сестрица хмыкнула. – А доктора тебя отпустят-то?

      – Отпустят.

      Не то, чтобы рады будут. Им волю дай, так и вовсе меня в особо стерильной палате запрут. Но волю я не дам, а что там рекомендации нарушаю… ну так умирающим можно.

      Раз уж я из этой когорты пока не выбыл.

      – Охрану кликни, пусть кресло найдут. И пересадят. Замаялся я в четырёх стенах.

      – Сейчас расплачусь от сочувствия, – фыркнула Виолетта, ногти разглядывая. – Вот же… вчера только была у мастерицы. Клялась, что две недели как минимум. А оно уже облазить начало!

      Коляску нашли.

      И доктор, заглянувший в палату – возражать и возмущаться он не стал – проконтролировал процесс переноса моего драгоценного тела.

      – Вывезет пусть тоже он, – Викуся ткнула пальчиком в охранника. – А я уже там покатаю… тогда и расскажешь, чего тебя перемкнуло.

      Чтоб я знал.

      Не в ней дело.

      И не в Тимохе, который время от времени заглядывал. Когда с Ленкой, с которой сдружился, как он сам выразился – на всю жизнь, когда и сам. Тимоха, пожалуй, единственный не раздражал меня. Наоборот. Снова хотелось жить.

      Вот так… просто.

      Как никогда не жил раньше. Без подвигов и без понтов. По-человечески, как это у всех выходит. У всех вокруг, кроме меня. Но Тимоха уходил, и я погружался в вялую муть существования, которое казалось на диво бессмысленным.

      – Говорят, ты книжку писать решил, – первой заговорила Виолетта. –